описано, и даже не в Книге Судеб, а в тысячах просто книг – хороших и не очень, интересных и скучных. Разных. И в чем-то одинаковых. – Он замолчал. – Впрочем, вам это, наверное, не интересно. – Эйли хотела было возразить – ей было страшно интересно, хотя, честно признаться, она мало что понимала из сказанного (а может, именно поэтому!); но старик вдруг поднялся – он оказался неожиданно высокого роста – и, завернув крышку на своей странной посудине, спрятал ее и стакан под куртку. – Простите, милая девушка, но мне пора. Точнее – это вам пора, а я просто пойду. Курить уж больно хочется, а вам этого лучше не видеть. А то бог весть что можете обо мне подумать. Прощайте, – сказал он. – И помните – все пройдет. Все! – Он поднял вверх палец, потом опустил и, вздохнув, добавил: – И это, впрочем, тоже пройдет. – И, не оборачиваясь, пошел прочь – чуть ссутулившийся, одинокий, уставший.
Эйли, все еще пораженная, смотрела ему вслед, растворяясь в утреннем тумане, как что-то разыскивал по карманам своей странной куртки. Нашел, остановился; вспыхнул огонек возле его лица – и пошел дальше.
Вскоре его силуэт почти слился с туманом, и только там, где он должен был идти, мелькал слабый огонек, словно какой-то светлячок кружил вокруг лица мудреца…
Менкар, которого Сабик еле-еле добудился, узнав, что его ждет Эйли, чуть не вылетел к ней в одних кальсонах. Чтобы удержать его от порыва, Сабику буквально пришлось схватить его за шкирку – и то Менкар чуть не вырвался – встряхнуть и прикрикнуть: «Поручик! Немедленно приведите себя в надлежащий вид! Вас ждет дама!», чем привел Менкара в более нормальное состояние. Тот кивнул и стал быстро натягивать штаны.
– Откуда она появилась, ее же уже не было в Эвкулеях? «Адресат выбыл»… Где ремень-то, – бормотал он. – Откуда она взялась?
– Она приехала попрощаться с вами, – ответил князь.
– Попрощаться… – продолжал бормотать Менкар, – надо же… Она уезжает? В Империю?
Сабик кивнул и, выходя, бросил:
– Умойтесь хотя бы. Она подождет…
Когда через пять минут Менкар выбежал на террасу, Эйли сидела за столиком и глядела куда-то в сторону берега.
– Эйли! – воскликнул он. Но девушка словно его не слышала. – Эйли? – повторил он, подходя ближе и заглядывая ей в лицо.
Эйли оторвала задумчивый взгляд от чего-то вдали и посмотрела на него. Она улыбнулась, и если бы здесь был князь Сабик, он бы очень удивился ее улыбке – легкой, даже веселой.
– Менкар, – сказала она. – Знаешь, я только что говорила с самим Арканастром. Как ты думаешь, это хороший знак?
– С Арканастром? – повторил Менкар, невольно глядя туда, куда смотрела Эйли. Но в зимнем тумане ничего не было видать. – Не знаю.
Эйли дремала целыми днями, и все дни для нее слились в Один; болезнь вымотала все силы и внушила полнейшее безразличие ко всему окружающему. Приходил важный лекарь, считал пульс и прослушивал через серебряную трубочку грудь, предписывал горькие микстуры. Тенью за занавеси к постели проскальзывала Гомейза – повзрослевшая, пополневшая, – украдкой, чтобы не видели дворцовые, совала в рот Эйли заплесневелые хлебные корочки с ложкой меда – лечила по-своему, как принято у краевиков; увидели бы'такое лечение дворцовые – засмеяли бы или, хуже, обвинили бы в попытке отравления знатной дамы.
Ночами Гомейза сидела у постели в большом мягком кресле, вязала бесконечные чулки и напевала или же рассказывала что-нибудь тихим голосом, если замечала, что Эйли лежит с открытыми глазами. Эйли слушала, понимала разве что десятую часть и совершенно не удивлялась тому, что, оказывается, Гомейза стала солидной дамой: вышла замуж за майора-фельегеря – вдовца с двумя дочерьми, которые были чуть ли не ровесницами мачехе. А коли так случилось, то и надо вести себя соответственно, надо голову ломать, как выводить их в свет да где подходящих женихов подыскивать. «Они славные девочки, —говорила Гомейза. – Но, знаете ли, ваше высочество, у меня ведь сынок есть – такой прелестный малыш, ему два годика…» И Гомейза с восторгом юной матери принималась описывать, что за сокровище ее мальчик, какой он шустрый да забавный… Только Эйли утомительно было слушать ее излияния, и она засыпала, убаюканная негромким говорком.
…А все этот расфуфыренный хлыщ, граф Расальгети. Прямо из себя вышел, когда увидел, что Эйли собирается путешествовать в Столицу в простом шерстяном платье и толстых чулках; заставил переодеться в шелка и муслин, а раз княжне холодно – пусть изволит закутаться в бесчисленные пуховые шали. И в таком вот парадном виде Эйли пришлось ехать по диким нагорьям, где и смотреть-то некому ни на золоченую карету графа, ни на разряженную Дочь Императора в ней. Да и дороги были такие, что по ним в пору не в золоченом дормезе ехать, а на фуре с трехярдовыми колесами или верхами. Но граф чтил протокол, и поскольку ему, как послу, и Эйли, как Дочери Императора, надлежало окружать себя должным почетом, ей приходилось подчиняться всем этим нелепейшим условностям.
Вообще-то дормез графа был весьма удобен, хотя и громоздок. Здесь можно было спать в мягкой постели, обедать прямо на ходу за раздвижным столиком; даже уединиться при необходи-%юсти было возможно. Плохо только, что-однажды, на размытой дождями дороге, этот дормез накренился, завалился набок, потом резко опрокинулся и заскользил вниз по глинистому склону, зачерпывая в окно с разбитым стеклом пласт влажной красноватой жижи.
Граф, полулежа на стенке, ставшей вдруг полом, и цепляясь за какую-то лямку, достоинства, однако, не терял, хотя и выглядел встревоженным. Эйли толчок сбросил сначала на пол, потом на хлипкую дверцу, и ее муслиновые юбки тут же пропитались глиной и холодной жижей. Потом карета еще раз дрогнула, дернулась и снова перевернулась, и Эйли вывалилась из дормеза вместе с оторвавшейся наконец дверцей, а карета проехала еще несколько ярдов, скользя на крыше, и остановилась, поскрипывая и вращая колесами.
Эйли встала на ноги промокшая до нитки и грязная с головы до ног. Муслин облепил ее тело. Под пронизывающим ветром было довольно студено, но холода она пока еще не чувствовала. После перенесенной встряски хотелось во весь голос высказать свои чувства, и она даже произнесла несколько фраз в исконно таласской манере, но в это время из дормеза выбрался граф, совершенно сухой и лишь с несколькими пятнышками глины на камзоле, и Эйли поняла, что если она произнесет хотя бы еще одно слово, граф впадет в шок и станет не в силах справляться с ситуацией. Хуже всего было то, что в данный момент они с графом были совершенно одни, если не считать форейтора, который, когда карета начала скользить, увлекая за собой лошадей, не успел соскочить с коня и теперь, раненный, лежал, истекая кровью, в полусотне ярдов выше по склону, да где-то в недрах дормеза истошно вскрикивала, находясь, очевидно, в полнейшей истерике, почтенная женщина, вдова офицера-краевика, которую граф приставил к
