усталость, отдохнуть мне не удавалось. Все тело горело. Глаза постоянно щипало. Они слезились. 8 августа, чуть-чуть поспав и перекусив, я получил приказ пролететь на скоростном двухмоторном разведывательном самолете над Хиросимой и ее окрестностями.
С высоты семи тысяч футов я посмотрел в бинокль на центр города, который еще горел. Дым висел слоями и скрывал большую часть Хиросимы. Повсюду царил хаос, и трудно было сказать, где стояли знакомые здания. Все дороги были запружены людскими потоками. Беженцы направлялись в горы и соседние города Кайтайти, Миядзиму и Удзину. Иногда эти реки формировали притоки, когда через них пробирались военные грузовики. Те сновали туда-сюда, эвакуируя армейский персонал и борясь с пожарами. Какой абсурдной казалась эта активность. Страшная бомба полностью уничтожила 2-е армейское управление вместе с другими зданиями военного назначения. Наши войска скоро начнут сдаваться.
Сквозь помехи в радиоприемнике слышался голос: «Пока власти не определили природу силы, которая… новая бомба… врачи проводят исследования, но не могут понять…»
Я попытался поймать другую станцию и услышал «Светлячка» (мелодию доброго старого времени). Затем знакомый голос произнес: «Уважаемые японские пилоты. Это Сайпан. Я такой же японец, как вы. В настоящий момент я вдалеке от ужасов войны. Здесь мир и тишина. А вы разве тоже? Так зачем, друзья, вы должны продолжать бессмысленно гибнуть в боях? Вы, доблестные камикадзе, которые каждый день жертвуют собой. Ради чего? Зачем вы становитесь жертвами? Почему вы должны умирать?» Голос продолжал спрашивать, поняли ли мы, что сегодня случилось в Нагасаки! Америка, говорил он, может предложить вам только одну альтернативу – капитуляция или уничтожение. «Знаете ли вы, что ваши матери, жены, сестры и дети голодают сейчас из-за дьявольских амбиций некоторых людей в Токио?»
Для того чтобы сдаться, нам нужно было лишь помахать крыльями перед американским летным полем. «Я снова выйду в эфир через два часа», – сообщил нам голос. Затем зазвучала популярная в Японии песенка «Старый дом в Кентукки».
Много раз я испытывал тоску по таким песням, желание перестать воевать. Много раз мне казалось, что нет ничего важнее мира. Мира любой ценой. Доходило даже до того, что я планировал побег из Хиро. Но в любом таком плане серьезной проблемой становилось топливо. Я хотел ночью оглушить охранника и надеть его форму, чтобы перенести топливо ведрами из хранилища к своему самолету. Если бы кто-нибудь застал меня за этим занятием, я сказал бы, что на складе образовалась течь и мне приказали просто перенести бензин. Поднявшись в воздух, я направился бы в Сайпан, и уже никто не мог бы остановить меня. В этом я был уверен.
Но сейчас… глядя на смерть и разрушения, царившие в Хиросиме, узнав, что враг уничтожил Нагасаки… Да, пусть голос по радио говорил правду, но мне хотелось перегрызть этому человеку глотку. Я ненавидел врагов. Появисьсейчас в небе американский самолет, я сделал бы все, чтобы его уничтожить. Моя жизнь уже не имела никакого значения.
Два часа полета утомили меня, и снова начал наваливаться сон. В животе заурчало. Моя кожа шелушилась, руки и лицо опухли. Это было уже слишком. Слабость подминала меня под себя. Я связался со своими и запросил разрешение вернуться.
Приземлившись, я доложил начальству и побрел в казарму. Внутри несколько радикально настроенных летчиков спорили с либералами о ходе войны. Запоздалое желание России объявить нам войну вызвало ужас. По моему мнению, русские вели хитрую игру – как грифы, которые нападают, чтобы насытиться, после того как орел нанес жертве смертельный удар. Теперь Россия могла поделить военные трофеи с американцами, но все-таки она не вызывала такой ненависти, как ее союзники. Мало кто из японцев спустя десятилетия помнит, что сапоги советских солдат помогли растоптать нашу военную машину.
Слишком утомленный, чтобы присоединиться к спору, я, не раздеваясь, рухнул на свою койку и забылся на пятнадцать часов.
В течение нескольких следующих дней с моей кожей стало еще хуже. Поверхностный слой на открытых местах слезал, а остававшийся под одеждой разлагался с тошнотворным запахом. Лицо покрылось сыпью и пузырями. Это была прелюдия продолжительного заболевания, от которого я на несколько месяцев лишился волос. Радиация сделала свое дело. Мне до сих пор так и не удалось окончательно излечиться.
В медицинских диспансерах врачи внимательно осматривали меня, словно больного бубонной чумой, но мало чем могли помочь. Один предположил, что ожоги явились результатом удара взрывной волны, а лихорадка была вызвана простудой. Он дал мне добрый совет: «Опускай лицо время от времени в кадку с водой. Все и пройдет».
Миссии смертников были отменены. Несмотря на бережное отношение врачей, мое состояние столь ухудшилось, что мне запретили даже разведывательные полеты. Оставалось только ждать. На базе напряжение росло с каждым днем. Сочетание надежды и страха породило новый вид тревоги. Нервы были натянуты до предела, движения стали лихорадочными. День и ночь все мое тело болело. Когда я ложился, мускулы ныли, и временами меня трясло.
14 августа ко мне в казарму зашел приятель. Он только что вернулся из разведки.
– Кувахара, – прошептал он. – Они говорят, что мы завтра капитулируем! Император объявит, что Япония капитулирует! Все радиостанции только об этом и говорят!
Слух распространился очень быстро. Напряжение еще больше возросло. В ту ночь мало кто спал на базе Хиро.
На следующий день все собрались в столовой перед радиоприемником. Мы молчали, как камни. Статические помехи заглушали некоторые слова, но большинство звучало достаточно разборчиво, чтобы было понятно, что произошло. Наш император официально объявил о капитуляции Японии!
– Его заявление произвело эффект взорвавшейся ядерной бомбы. Все замерли, словно перед смертоносной вспышкой. Я смотрел на потрясенные лица, наблюдал за тем, как изменилось их выражение. Вдруг раздался крик, и один из пилотов-радикалов вскочил на ноги – Американские ублюдки! Покарай их, Господи! Месть! Месть! Мы что, бабы? Дайте нам возможность бороться… пока еще не поздно! Мы же камикадзе!
Он так размахался руками, что несколько кружек полетело со стола.
– Мы камикадзе! – раздался дружный крик. Группа пилотов вскочила и уже была готова броситься к своим самолетам, но тут вмешался командир.
Когда мы вернулись в казармы, в небе послышался гул моторов. Затем раздался звук пикирующих истребителей и два громких взрыва. Мы выбежали и увидели на бетонной полосе два очага пламени. Сержанты Касивабара и Киносита тихо пробрались к своим машинам и стали одними из первых японцев, не сумевшими пережить унижения от поражения в войне.
Их смерть вызвала ожесточенные споры. Либералы, естественно, утверждали, что продолжать воевать было глупо, что своей гибелью ничего нельзя было добиться. Все слышали слова императора. Радикалы, наоборот, утверждали, что наши жизни уже ничего не стоят, что американцы все равно всех поубивают. Последнее, что мы могли сделать, это отомстить за страшные преступления в Хиросиме и Нагасаки.
Капрал Есида оказался самым непримиримым. После жаркого спора он с проклятиями выбежал из казармы. Через несколько секунд он неистово прокричал:
– Эй, вы, трусливые ублюдки!
Из-за стены донесся пистолетный выстрел. Мы выбежали на улицу и увидели его лежащим в луже крови. Он воспользовался последней пулей для себя.
Затем последовала целая волна самоубийств. Некоторые офицеры поступили точно так же, как Есида. Другие сделали харакири. Летчики отрезали себе язык, перерезали горло или просто вешались.
В тот же день адмирал Матои Угаки, командир 5-го флота морской авиации, и несколько его последователей стали последними камикадзе в той войне. Они поднялись на своих бомбардировщиках с базы Оита. Последний раз их видели, когда они скрылись в облаках над Окинавой. Вице-адмирал Такихи Онити, прародитель специальных атакующих групп, в знак признания своей вины сделал харакири. Другие высокопоставленные чины последовали его примеру.
Утром 18 августа наш командир в Хиро объявил, что с самолетов сняты винты. Все оружие, кроме необходимого для охраны, было закрыто на замок. С усталым лицом он сказал:
– Все вы понимаете, что мы получили приказ воздерживаться от дальнейшей агрессии. Вне зависимости от наших личных чувств боев больше не будет. Япония проиграла войну. Пришло время задуматься о будущем, взглянуть в лицо действительности. Так сказал наш император.
