редко противоречат своим мужчинам. Они занимают место подчиненной стороны, признавая мужа хозяином, принимающим решения. Подчинение – одна из наиболее важных женских черт. Так думают мужчины.
Поэтому, когда мой отец уходил, мама тихо продолжала вести хозяйство. Подобное выражение ее чувств, насколько я знал, было крайне редким. Возможно, оно прорвалось от сознания, что я вскоре должен был покинуть дом. Обычно, когда отец отправлялся в «деловую поездку», только молчание и грустное лицо выдавали переживания мамы. Возвращался отец обычно сердитым и неприступным. Это были слабовольные попытки скрыть свою вину, вину, которую он с трудом переживал, несмотря на японские традиции.
Однако в некоторой степени я радовался, когда отец отлучался из дома. Не то чтобы я не любил его, нет! Просто я чувствовал себя более свободным в его отсутствие. У меня появлялась возможность побыть с мамой и Томикой, стать центром их внимания. Пока шли недели за неделей и приближалась дата моего отъезда, мне было все приятнее находиться рядом с ними.
Из-за моего отъезда особенно убивалась Томика. Она была мне больше чем сестра, всегда заступалась за меня перед старшими братьями. Томика, как и мама, стирала мою одежду, готовила мои любимые блюда и баловала меня.
Часто мы бродили по пронизываемому ветрами берегу океана, по холодному песку, пахнувшему солью и рыбой. В редкие январские дни, когда солнце пробивалось сквозь тучи, мы собирали ракушки и прислушивались к шороху тростника в заливе. Даже в холодные дни мужчины и женщины суетились здесь около длинных грязных лачуг и коптили рыбу. Морщинистые смуглые старики в лохмотьях, согнувшись, тащили свои сети. Я никогда не знал о нуждах рыбаков, не ходил босым и полураздетым, как их дети, а потому их жизнь казалась мне интересной благодаря своей абсолютной простоте. Иногда мы наблюдали, как рыбаки раскладывали крошечную поблескивающую рыбу по плетеным корзинам сушиться. Когда солнце нагревало пляж, они отдыхали, зарыв свои босые ступни в песок. И голоса их всегда были спокойными, совершенно непохожими на те, которые звучали в суете города.
В этих людях словно заключались вечность и тишина, благодаря которым война переставала выглядеть реальностью. Враг бомбил нашу родину, но это тоже казалось нереальным, как что-то, что происходит только в книгах и фильмах.
Такое же умиротворение чувствовалось, когда мы шли дальше мимо крестьянских земель вдоль гор, любуясь их ступенчатыми склонами. Зимой луга и рисовые поля были блеклыми и безжизненными, но с приходом весны они взрывались изумрудными искрами. На унавоженной почве рис рос все выше и выше и оставался зеленым целое лето. А горы, поросшие деревьями, с течением времени становились темными.
Стремительно пролетели отведенные мне три месяца. Я вдруг понял, что скоро расстанусь с семьей и друзьями. Может быть, навсегда. Я мог больше никогда не вернуться в Ономити. Однажды, незадолго до конца января, мы с Томикой сидели в моей комнате, и меня вдруг поразило чувство, что всему приходит конец. Завтра уезжать! Эта мысль была одновременно волнительной и страшной. Она смутила и расстроила меня. Я был на пороге чего-то невероятно важного, не описуемого словами.
Взглянув в сторону гор, я с тревогой в голосе проговорил:
– Хорошо бы, сейчас было лето. Тогда бы мы могли ходить в походы и купаться.
– Ясуо, – отозвалась Томика, – разве такое может быть? Сейчас действительно идет война? И мы действительно воюем с людьми, которые ненавидят и хотят поработить нас?
– Почему нет? – ответил я. – И мы их ненавидим и хотим поработить, не так ли?
Союзники были крупными людьми с бледной кожей и странными волосами – у одних они были рыжими, у других песочного цвета. Они были надменными, богатыми и ленивыми, купающимися в роскоши. Их солдаты были дикими и говорили гортанными голосами.
– Ты веришь в то, что говорят про американских моряков? Будто их заставляют убивать и съедать своих бабушек? Так почти все в школе говорят.
– Нет, – твердо ответила Томика. – Это глупости! Никто никогда не станет делать таких вещей.
Несомненно, подобная пропаганда велась и среди американцев. Для них мы были желтокожими узкоглазыми обезьянами, живущими в бумажных домах. В нас не было и искры оригинальности. Мы могли только подражать. Наши солдаты, да и все японцы считались подлыми, вероломными и фанатичными. «Грязный джап» – такой эпитет я слышал много раз. С тех пор я часто поражался, как много подобных форм невежества (с обеих сторон) способствуют войнам.
Но в январе 1944 года я не очень задумывался о таких проблемах. Меня воспитали с верой в то, что праведная императорская власть выше всего и что она обязательно должна завоевать весь мир. И тогда все народы объединятся в одну иерархическую систему во главе с Японией. Очевидно, этого нельзя было достичь без военных действий. Значит, в условиях быстрого роста населения и маленьких площадей мы должны были завоевывать новые территории.
И все-таки я не мог заставить себя по-настоящему ненавидеть врага. Когда мы с Томикой размышляли об этом, я понимал, что просто хочу жить. Тем не менее во мне росли волнение и тревога. Скоро я буду летать на настоящем самолете. Одно это делало меня героем в глазах всех моих друзей из Ономити.
В последние дни пребывания дома чувство реальности становилось все сильнее. Я попрощался с учителями и одноклассниками. К тому же я с радостью узнал, что два других ученика тоже выбраны для призыва в воздушные войска и что Тацуно был одним из них. Ему предстояло приехать позже, и нас обоих распирало от счастья при мысли о таких перспективах. Мы теперь часто ходили вместе. Наша связь с авиацией сблизила нас еще больше. Мы стали почти братьями. Когда Тацуно сообщил мне о том, что он тоже призван, я хлопнул его по спине и крикнул:
– Вот видишь! А что я тебе говорил!
Мой друг лишь слабо улыбнулся, и это была улыбка старика в обличье мальчика, и я понял, что он испугался.
В свой последний день дома я позвал Тацуно с собой, и мы зашли к другим ребятам, а оставшиеся часы я провел с семьей. Папа был очень горд, он говорил со мной гораздо более доверительно, чем всегда, а мама и Томика готовили для меня особые суси, сасими[4] и другие деликатесы.
Незадолго до полуночи я пожелал всем спокойной ночи и заполз на свой тонкий матрац. Но сон долго не шел. Мои мысли крутились, как стеклышки в калейдоскопе, – прошлое, будущее, фантазии. Вдруг меня охватил страх. Я был на год, даже на два моложе тех, кого призывали в армию. Смогу ли я держаться наравне с ними? Смогу ли выдержать суровые условия жизни и наказания, о которых так много слышал?
В полусне я некоторое время ворочался и извивался, затем вдруг вернулся в реальность. Какие-то самолеты пролетали в небе и таяли в ночи. Рядом со мной сидела и гладила мои волосы мама. Я протянул руку и нащупал ее теплые пальцы. В темноте раздался приглушенный звук, и я понял, что Томика тоже была рядом. Кружение мыслей в голове остановилось, и наконец-то пришел сон.
Часть вторая
Глава 4
Укрепление духа
Военно-воздушная база Хиро находилась всего в двух часах езды на поезде от моего дома, но это был совершенно другой мир.
Меня предупредили о том, чего там можно ожидать, да и сам я постарался подготовиться. Но никто не мог предположить, в каких условиях мы окажемся на базе.
Шестьдесят новичков расселили в четыре из сорока восьми казарм. Размером база Хиро была три мили по периметру. Ее территорию пересекала узкая взлетно-посадочная полоса. Здесь же располагались тренировочные площадки, медицинский пункт, склады и множество других служебных строений.
По одну сторону взлетно-посадочной полосы стояли сборочные цеха и испытательная площадка для истребителей. В это время Япония сильно нуждалась в деньгах и материалах, особенно в алюминии. На конвейерах работали в основном мальчишки, и около пяти из каждых тридцати собранных самолетов падали, а иногда и разваливались прямо в воздухе.
Перед тем как расселить нас по казармам, сержант прочитал вводную лекцию. Нам подробно рассказали, как заправлять кровати, как носить форму и наводить глянец на сапоги или ботинки. От нас жестко требовались идеальный порядок и абсолютная чистоплотность. Затем нам сообщили, что сигнал к
