– У госпожи плохое настроение? – Я молчала. – Не я ли тому причиной?
Мне стало совестно. Чего, действительно, окрысилась? Он подошел, поприветствовал, поблагодарил вежливо, денег не канючил… будет канючить, тогда и рявкну, а сейчас-то чего?..
– Да нет, Пепел. Я просто немного голодна, потому что завтрак проспала.
Он тут же улыбнулся, сверкнув дыркой во рту. У него было бледное истрепанное лицо пьяницы, с рыхлой серой кожей, с воспаленными ноздрями и красными веками. Черты же этого лица, если внимательно приглядеться, оказались вовсе не простецкими. Похоже, он знал времена получше нынешних. Похоже, он или чей-нибудь бастард, или настоящий нобиль, хоть и опустившийся.
– Здесь готовят прекрасного гуся с капустой, – певец принюхался. – М-м! Я чувствую соответствующие колебания эфира. Тебе, добрая госпожа, в самом деле следует дождаться обеда, как, я слышал, рекомендовала хозяйка.
– Не знаю. Мне в полдень придется уйти.
– Неужели? И куда же моя госпожа пойдет в полдень по самой жаре?
– Какое тебе до этого дело, Пепел?
Он смешался. Отпрянул, и мне опять стало не по себе. В его присутствии я ощущала какое-то напряжение. Он не был мне симпатичен. Я ждала от него подвоха. Не знаю, почему. Я сама, своими руками, выдала ему золотой и теперь расплачивалась за собственную щедрость.
Он пошаркал по столу пустой кружкой.
– Прошу прощения, госпожа. Действительно, никакого дела…
Я попыталась загладить резкость:
– А почему ты поешь без сопровождения, Пепел? У тебя не было денег чтобы купить какой-нибудь музыкальный инструмент?
– Во-первых, с сопровождением, – сказал он, не поднимая глаз от кружки. – Это особая школа пения, называемая «сухая ветка». Ты, госпожа моя, заметила наверное ореховый прут у меня в руке? Им вышивается основной узор ритма, им метятся на земле мелодические вариации и расставляются ритмические акценты. Сухая ветка – единственное оружие для борьбы с песней. Певец сражается со своей песней, как с неким могущественным духом, коим одержим. А во вторых… во-вторых мне однажды пришлось дать слово, что я не буду играть ни на одном из музыкальных инструментов, до тех пор, пока… пока не произойдет некое событие.
– И что это за событие?
– Прошу прощения, госпожа моя, но я не могу тебе об этом рассказать, – он поднял на меня глаза и улыбнулся, не размыкая губ. – Хотя, видит небо, я хотел бы это сделать.
Квиты. Но я отметила, что он не стал мелко мстить и грубо ставить меня на место: мол, что тебе за дело? Черт, лучше бы он сказал какую-нибудь гадость, и все стало бы намного проще.
Мы помолчали, разглядывая друг друга. Глаза у Пепла были серые, с карими крапинками, а на радужке правого красовалось большое рыжее пятно. Белки имели желтоватый оттенок, подсказывающий, что у хозяина неприятности с печенью. Пепел вдруг покачал головой и отвернулся.
– Я не буду просить у тебя денег, госпожа, – тихо проговорил он, и я вздрогнула. – Не бойся.
– Я… не боюсь.
– Боишься. Вы все боитесь быть слишком щедрыми, слишком добрыми. Боитесь покормить бездомного пса, потому что он увяжется за вами и его придется бить, чтобы отстал. Я умею укрощать надежды, госпожа моя. И умею быть признательным за любое благо, будь то погожее утро, золотая монета в пыли или твоя, госпожа, улыбка. Я приму это с радостью, скажу спасибо и не потребую большего.
– Да ты философ, Пепел.
– Нет, – сказал он, – я поэт. Артист. И, похоже, аскетических форм. Но это не потому, что я не люблю роскоши. Просто… так получается…
– Откуда ты, Пепел?
– О! Издалека. У меня нет дома. Я брожу повсюду. А ты тоже не отсюда, госпожа моя.
Это было утверждение и я кивнула. Путешественника не обманешь.
– Я тоже издалека. Но теперь буду жить здесь, в Амалере.
– И я решил здесь пока остаться. Хороший город.
– Хороший. А скажи… – я немного замялась, – скажи, пение на улицах действительно может тебя прокормить?
Пепел чуть отодвинулся от стола вместе с табуретом, положил пальцы на край столешницы.
– Не знаю, – сказал он беспечно. – Надеюсь. Пока все было почти удачно. – Он снова продемонстрировал щербатую улыбку. – Вот, приоделся даже.
– Осень на носу.
– Может, мне повезет до холодов.
Он еще раз улыбнулся, ритмично застучал пальцами по столешнице, прикрыл глаза, выпрямился:
Он оборвал себя, прикусив губу и хмурясь. Тонкие пальцы продолжали выстукивать неровный ритм.
Меня опять передернуло от его голоса. Самый звук его, шершавый, ломкий как сухая трава, отдающий дымом и старой гарью, со множеством изломов, зазубрин и заусенцев расцарапал мне слух. У меня запершило в горле, словно я вдохнула эту самую алмазную пыль. Я поспешно проглотила остатки молока.
Далеко, на стенах Бронзового замка ударил колокол. Третья четверть пошла. Полдень.
Я подумала о Амаргине, и о том, как буду выкручиваться, когда он обнаружит, что в гроте побывал чужак. Я не сомневалась, что он это обнаружит. Главная загвоздка – убедить его в необходимости моего союзника в городе. Однако, слышала я такую поговорку: то, что знают двое (то есть, мы с Амаргином) – тайна, а то, что знают трое – знают все на свете. Но мне ведь нужен кто-то, кому я могу довериться!
А почему не грим, вдруг пришла в голову мысль. Почему не грим? Разве не для этого Амаргин нас познакомил?
Ох, предчувствую, отберет он у меня свирельку…
