повертелся, увидал папину пепельницу и сунул ее под батарею.
Тетя Настя что-то вязала, сидя на своем обычном месте у ворот. Она была без белого передника, потому что не дежурила сегодня. Но все равно спросила номер Севкиной квартиры и обещала сказать в домоуправлении.
К обеду Севка опоздал, и ему немного попало. Поэтому он забыл сказать про пробную топку. И вспомнил только, когда папа спросил:
— Да где же моя пепельница?
И вот папа нагнулся, поглядел под батарею и вдруг сказал:
— Вот он, твой Буль-Буль. За трубу провалился.
Севка запрыгал, захлопал в ладоши. Миленький Буль-Бульчик! Это он упал с подоконника!
Как он изменился за эти три дня, бедняжка! Стал меньше, сморщился. Красные плавки теперь съезжали с его похудевшего туловища.
— Нет, жаркий климат ему не в пользу, — заметил Борис, кивая на теплую батарею. — Он ведь полярник.
Но Севка был рад и такому Буль-Булю. Он целовал его лысую головку и приговаривал:
— Здравствуй, Буль-Бульчик! Здравствуй!
Лесная царевна
Листья падают тихо. Совсем сухие с легким шуршаньем. А желуди стучат. С порывом ветра их сыплется много, они стучат о землю нестройной дробью, как, табун испуганных лошадей, которые несутся по степи… Так сказала Карылгаш. Васек тогда засмеялся: «Чудная». Засмеялся, а сам увидел напряженные вытянутые шеи, о которые бьются гривы, дикие от страха глаза, прижатые уши… Вот снова дружная дробь, только с дальнего дуба, тише — табун метнулся в сторону: трах-тах, трах-тах, трах-тах и… ушел.
— Здорово! — удивился Васек. — А у нас табунов таких нету.
— У вас же нету степей, — сказала Карылгаш. — Зато есть ле-ес.
Она подняла темные блестящие глаза кверху. Васек знал, что она теперь будет переводить их с дерева на дерево, с вершины на вершину. Ну пусть, раз человек не видел, в степи родился. То-то ей все в диковинку. Сначала, когда Карылгаш пришла сюда первый раз, она просто оторопела:
— Ой, как много, зачем так много?!
Смешная, зачем, говорит, так деревьев много. А как же, ведь лес!
— А какие большие! — она запрокидывала голову и останавливалась. — До самого неба.
— Да что ты все в небо смотришь, как птица?!
— Да, — кивнула Карылгаш. — Я и есть птица. По-казахски Карылгаш — ласточка.
Васек удивился. Да и как не удивиться?
— А твое имя что значит?
— Мое ничего. Васек, и все.
Но Карылгаш покачала головой. Каждое имя должно что-то значить. Она спросит у отца, когда он за ней приедет.
Они приходили в лес каждый день. Так хотела Карылгаш. Васек вырезал ножом дудочку, Карылгаш высвистывала на ней какой-то непонятный мотив и смеялась. И уносила каждый раз дудочку домой.
Однажды желтый листок упал ей на колени. Она разгладила его на своей ладони. Потом что-то легонько коснулось ее виска. Опять листок с сухими краями.
— Что это?
— Листопад начинается.
Она раскрыла губы:
— Листопа-ад!
Темные глаза молили Васька: не надо! Смешная, как будто можно остановить листопад.
— Зачем, зачем? — прошептала Карылгаш и поглядела вверх, на листву. — Это все упадет?
— А ты что, не знала?
Нет, она знала, конечно, знала. Но это так грустно, так жалко… Она отвернулась от Васька и опустила голову. Уж не плачет ли? Наверное, плачет. Вот что значит родиться в степи.
А потом стали падать желуди. Тук-тук — в одиночку и дружно, как топот копыт табуна в степи. Карылгаш набрала их в подол.
— Ах, какие, ну посмотри какие!
— Ну какие? — смеялся Васек и бросал ей еще пригоршню.
— А у того дуба какие? — спрашивала Карылгаш. — Пойдем туда.
— Да такие же, — убеждал Васек. — Одинаковые у всех.
— А вот и нет, совсем другие.
— Да ну тебя!
Но желуди были разные. Большие, и толстые, и поменьше, которые годились им в дети, и совсем маленькие, просто внучата. Это, конечно, все выдумала Карылгаш. А еще были желуди тонкие и вытянутые, как веретенца, и круглые, как орехи.
— А вот посмотри, какой белый. Почему?
И правда, желуди, оказывается, могут быть очень светлые, как солома. А вот совсем черный, Карылгаш его выкопала из-под травы.
— Прошлогодний, — сказал Васек. — Не пророс почему-то. И стал как… твой глаз. — Он засмеялся. Действительно, глаза у Карылгаш узкие, блестящие и темные, как прошлогодние желуди. Ни у кого Васек таких не видал.
Она унесла подол желудей домой, а скоро прибежала к Ваську и, отозвав его на крыльцо, раскрыла ладонь. На ней лежал маленький, крошечный ежик. Ух ты, чего придумала. Желудь и сосновые стриженые иголки торчат, как настоящие колючки.
— Как это ты?
Карылгаш рада, прыгает легонько, чтобы не уронить своего ежика.
— А еще можно сделать человечка. На таких тонких ножках. Очень хорошего человечка-казаха, и самовар, и чайхану.
— Какую чайхану?
— Где чай пьют. Приходи ко мне.
Васек пришел. Карылгаш живет от него через три дома. Бабушка Анисья — ее бабушка, дядя Сергей — отец, а мать у нее казашка.
— Вот посмотри, — шепчет Карылгаш быстро, — посмотри, какой большой самовар: на всю чайхану один. Он почти с меня ростом.
Она берет большой, толстый желудь, самый большой, самый толстый — и где только нашла такой? Берет и ставит его на ладонь, и Васек видит, какой это пузатый, огромный и важный самовар. Действительно, один на всю чайхану. Карылгаш ставит на него конфорку — чашечку от желудя, — и самовар совсем-совсем настоящий, хотя и без носика.
— Горячо! — кричит Васек и сбивает самовар с ладони. Вечером Карылгаш постучала Ваську в окошко.
— Это тебе, — и положила на подоконник кусок бересты. На нем, как на большом ковре, стоит самовар, а кругом пиалы — чашки без ручек, точь-в-точь желудевые чашечки. И казахи с загорелыми, темными лицами сидят прямо на ковре, каждый перед своей пиалой.
— Чайхана! — догадался Васек. — Здорово ты.
Карылгаш засмеялась:
— Тебе.
На другое утро Васек ждал ее у старого дуба. Карылгаш пришла в своем казахском пестром платье. Из-под тюбетейки у нее разбегалось множество косичек. Васек никогда не видал ее такой.
