колени и положила голову как на плаху. В черной щели голубой огонь, у него красные языки. Я закрыла глаза и услышала знакомый, сладкий запах джунгарской ферулы. Он лег на язык легко и просто, я узнала вкус прелых яблок, и он повел меня горной дорогой. Осыпи, обвалы, расщелины, трещины, тень, свет, обрыв. Река взрывается брызгами, бешено падая вниз. В ней кипит безумное солнце, его лед жжет кожу, сердце клокочет горной рекой. Вода падает, падает, падает. Манит, колдует, зовет, ворожит.
– Ну же!
Я услышала голос, прыгнула и открыла глаза. Небо, небо, небо, далеко облака. Я парю над землей, она глядит в меня. Степь, степь, степь, ни края ей, ни конца. Ветер грохочет и ломит бешеным стуком копыт. С запада, с севера, с юга, с востока валят лавиной дикие кони. Ветер, ветер, ветер, пыль, жара. В центре глаза, в них солнце и синева. Степь сшибает стороны света в раже неистовой, бешеной скачки. Удар! Удар! Еще удар! Пыльная буря несется в небо, в ней пропали глаза, и солнце, и синева. Тишина, пустота. Всё.
Я встала с колен и ушла.
Утро, планерка, лица, слова. Коридоры, палаты, стены. Я хожу из палаты в палату, прежняя жизнь идет впереди, открывая двери в старый, привычный мир. Открой рот, не дыши, согни ноги в коленях, не плачь. Стетоскоп мерит чужую жизнь, пальцы считают пульс. Я взвешиваю болезни, ставя клеймо, – тяжелая, среднетяжелая, легкая. Лихорадка, кашель, одышка ложатся в медкарты печатью написанных слов. Привычно, обычно – так будет всегда. Я ничего не упустила, все предусмотрела. Я хороший врач. За шесть лет у меня не умер ни один больной. Так будет всегда.
– Саша, я ухожу, – на меня смотрит Наргиз.
– Да.
– Все будет в порядке. Не беспокойся.
– Да.
Она с тревогой изучает мое лицо, я гляжу ей в глаза, не обещая ни ей, ни себе.
– Все хорошо, – улыбаюсь я.
– До завтра, – неуверенно говорит она.
– Да.
День тянется, тянется, тянется, таща за собой вечер. Я снова хожу из отделения в отделение, из палаты в палату, проверяя чужую жизнь. Ночью она весит больше.
У окна Мирзоева с сыном, рядом ее муж. Почему так поздно? Кто разрешил?
Я бросила на них мимолетный взгляд, в глаза врезалось лицо мальчика, и живот сжало предвосхищением финала. Его рот открыт в крике, звука нет. Глаза закачены вверх, он не плачет, сипит. Синие губы на бледном, без крови лице. Воздух рвется в грудную клетку, в гортани удавка.
– Немедленно! В процедурный!
Он хочет жить, но вдоха нет. Сердце теряет силы, грудь перетянута ребрами, промежутки между ними запали окопами, мечевидный отросток грудины качает качелями. Бледная кожа, холодный пот. У ребенка отек гортани, в реанимацию не успеть. Кислород, гормоны, десенсибилизирующие, спазмолитики, сердечные. Я делаю, делаю, делаю свою работу. Быстро, точно, методично… И только одна мысль – как они допустили? Как я упустила?!
Мальчику стало лучше, я оставила его под капельницей и вышла в коридор. Мирзоева воет точно на похоронах, у окна спиной отец.
– Немедленно прекратите! – со злобой сказала я. – Дети спят!
Мирзоева судорожно всхлипнула и замолчала. Руки у груди, в глазах ужас.
– Как вы могли?! – Я упустила, теперь Мирзоевы платят за меня.
– Убью! – У моего лица взорвались ненавистью глаза Мирзоева. – Слышишь, убью! Мой первенец! Поняла?!
– Не надо учить! – взбесилась я. – И не мешать!
– Убью!!!
Маленький детский стул взлетел в его руке и застыл над моей головой. Его сжатые ненавистью, побелевшие губы трясутся, у меня внутри все дрожит.
– Вашему сыну лучше!
Я вздрогнула и очнулась. Из процедурного вышла медсестра.
– Все хорошо, – она улыбнулась, ее взгляд остановился на лице Мирзоева. – Не бойтесь. Он зовет маму.
Мирзоев посмотрел на свою руку со стулом и медленно опустил вниз.
– Можно к нему? – испуганно попросила Мирзоева.
– Конечно. – Я посторонилась, пропуская ее в процедурный.
Мирзоев прошел мимо меня вслед за женой.
– Извините, – сказала я ему в спину; он сплюнул, не оборачиваясь.
Они сидели у сына до самого утра. Я проклинала себя. Мирзоевы страдали, я обманула их ожидания и не дала утешения. Это моя вина. Что я здесь делала?
Я стояла у окна, глядя в утро. В дверь ординаторской постучали.
– Войдите, – не повернувшись, произнесла я.
– Спасибо, – тихо сказал Мирзоев.
– За что? – Мне тяжело говорить. – Разве я помогла вам?
– Мой первенец, – улыбнулся Мирзоев. – Я потерял веру, но он выжил.
– Да.
– Спасибо.
Он закрыл дверь, я осталась одна.
Утро положило на подоконник свет, я коснулась его руками, и он согрел мои ладони. Легко и просто… Жаль, что я раньше этого не поняла. Было бы легче.
Я плакала горько и долго, пока не узнала себя.
Ночью ко мне пришла девочка, у нее были серые глаза и странное имя.
– Ева, – сказала она.
– Я знаю.
– Так что же ты ждешь?
Я взяла ее за руку. Маленькая ладонь была невесомой, но она подарила мне силу. Я научилась жить, это не страшно… Даже если останусь одна.
– Мам, как ты? Все хорошо?
– Хорошо. Что-то случилось? – пугается она.
– Да! – смеюсь я. – Я тебя люблю.
Она молчит, и я молчу.
– Я тебя очень, – тихо говорит она.
– Я хочу сказать тебе спасибо. Когда ты приедешь?
– За что? – смеется она.
– За то, что ты есть. – Мне грустно, но только это светлая грусть. – Береги себя.
– Глупая ты, – вздыхает она.
– Не очень! – смеюсь я. – Пока?
–
– Ладно.
Я подошла к окну и подняла голову. Небо, небо, небо, далеко облака. Солнце упало мне прямо в глаза, и я зажмурилась, чтобы забрать его навсегда.
– Приедешь на дачу? – спросила Рита.
– Да. – Живот сжало предвосхищением финала.
Я
Передо мной миндальные глаза, они берут, я отдаю.
– Видишь? – смеюсь я. – Бусы красные надела! Ты сказал, они к лицу. Помнишь? Каждая первая – люблю, каждая вторая – жить не могу! Ты носил их как четки. Твои пальцы и ягоды красные. Я смеялась – порвешь! Ты их прятал за спину, но вдруг отдал. Зачем? Чтобы и такого от меня не осталось? Как хочется плакать! Глупая, глупая, глупая я!
