– Какой он тебе сморчок?!
– Сморчок, сморчок! От горшка два вершка. – Ноздри Месхиева раздулись. – Может, капнуть на тебя твоему спонсору? С дотации снимет.
– Дуралей ты, Месхиев, – фальшиво рассмеялась я и постучала по его черепу. – И в башке твоей опилки.
– И кричалки и вопилки, – проворчал он. – Что ты в нем нашла?
– В муже Стаценко? – фальшиво удивилась я. – Ничего, кроме того, что он муж моей одноклассницы. Он достал меня вопросами о ее лечении.
Прости меня, Игорь. Прости, любимый. Я не нарочно!
– Ну-ну. Смотри, как бы этот пронырливый паренек не достал тебя чем-нибудь материальнее. Позабыв о жене и детях.
Господи! Да это я его совратила! Он ни при чем! Знал бы ты, орясина, что несешь!
– Месхиев, ты меня знаешь. Это я кого хочешь достану.
– Ну, и не таскайся с ним тогда под ручку, – посоветовал ревнивый муж по фамилии Месхиев. – Пожалей паренька. Косточки хотя бы выплюни.
– Шаг влево, шаг вправо – расстрел, – пообещала я и незаметно вытерла мокрые ладони.
– Я прослежу.
Месхиев вышел из моего кабинета, оставив меня в полном смятении. Оказывается, все в курсе моей личной жизни. Лезут в нее своими грязными пальцами, топчут ее своими помойными ботинками. Мусор мерзкий! Ненавижу всех! Ненавижу Месхиева!
А если они скажут Лене? Боже мой! Что делать? Как быть? У меня опять такой приступ страха, что хочется в туалет. Господи, как же я всех ненавижу! Ничего. Скоро ее выписывают, и все будет хорошо. Пересуды закончатся, и все будет по-старому. Все будет хорошо.
Ее скоро выписывают. А что дальше? Что будет дальше? Сколько мне еще ждать? Как мне быть? Почему она не умерла? Господи, почему ты не забрал ее к себе? Почему? Какое твое предназначение она еще не выполнила? Мучить нас до самой нашей смерти? Какое? Ну, говори же ты! Да, ты! Игрок без чести и совести! Кто мы тебе? Куклы? Нарды, бирюльки, теннисные мячи? Ненавижу тебя! Как я всех ненавижу! Боже, как я устала! Помоги мне, пожалуйста, боженька! Что тебе стоит? Ну что?
Глава 16
Лену выписали из больницы с улучшением и распухшей до паха ногой. У нее был лимфостаз, обычное для рожистого воспаления осложнение. Пей детралекс, и все пройдет. Может быть. А может быть и слоновость. Как повезет.
Она ждала, чтобы я ее навестила. Очень ждала, а я тянула. Под любыми предлогами. Меня все не было и не было. Странная разница для нее. В больнице – чаще не бывает, дома – ни разу. Ну и что? В больнице я работаю. Хирургия от меня в двух шагах. Раз – и готово!
А теперь что-то изменилось. Не знаю что. Мне трудно, и с каждым днем все труднее. Она просит, Игорь зовет, а я не могу.
Что же так тяжело на душе?
Здравствуй и радуйся, ребе! Я пришла в дом слепой женщины, у которой украла мужа.
– Дождь за окном. Мне все время зябко, – пожаловалась она. – Не люблю осень. Мерзну.
А я люблю. И осень, и зиму, и весну, и лето. Я все люблю. Ее мужа я тоже люблю. Больше моей жизни, больше его жизни и больше ее жизни. Поняла?
– Спасибо тебе, – сказала она.
– Не за что.
Действительно, за что? За преступление, которого нет в Уголовном кодексе? Оно есть только на каменных скрижалях, но их никто никогда не видел. Их записали узурпаторы права, выдумали, высосали из пальца, скрепили огромными тиражами, герметично заклеив свободную волю клейкой лентой. Крест-накрест. Раз – и готово! Живи и дохни, потому что кому-то этого очень хочется!
– Знаешь, я хочу умереть, – сказала она, глядя в окно серьезными, неподвижными, слепыми глазами.
За окном тоже была смерть. Слякотная, темная, промозглая. Смерть во сырой земле. Тяжелой, глинистой земле. Под ней задыхаешься и перестаешь дышать. Сразу.
– Игорь очень устал. Я это чувствую, хотя он ни словом, ни делом не дал мне это понять.
Что она лезет мне в душу? Трясет ее, как яблоню? Мне и так плохо, хуже не бывает.
– Что мне сделать, чтобы умереть? – спросила она и беззвучно заплакала.
– Ничего. Жить.
– Я не хочу быть ему в тягость. Понимаешь? Я хочу, чтобы он помнил меня другой. Такой, какой я была вначале. Молодой, веселой, красивой. И здоровой. Как все. Ты ведь меня понимаешь? Знаешь, как мы смеялись вместе? Над любой чепухой? Я хочу… Очень-очень хочу, чтобы он помнил, как мы смеялись, а не как плакали. Нет. Что я говорю? Даже как плакали вместе. Как любили вместе. Как любили друг друга. Ты же меня понимаешь?
Еще бы! Я тебя хорошо понимаю. Очень хорошо. Лучше, чем кто-либо. Что ты мне все исповедуешься? Что ты мучаешь откровениями? Ты что, не понимаешь, тебе лучше, а мне только хуже? Что ты нервы мои треплешь?
Ее слепые глаза прожигали меня насквозь, смотря сквозь стекло окна городской квартиры. Ее шепот капал тихими слезами. Бесконечными слезами, растянутыми и собранными ее прошлой жизнью в огромную реку.
– Хочу, чтобы он всегда помнил меня не такой, как сейчас. Уродливой, больной развалиной. Жалкой, бездетной старухой… У нас ничего общего не осталось. Даже ребенка… С кем он останется? Кто ему поможет, Аня? Как же мне ему помочь?
Она шептала и плакала совсем беззвучно. Достойно и тихо. Как положено в тихой жизни слепой, заброшенной, никому не нужной женщины, а не как в мелодраме. Что бы я делала на ее месте? Выла и билась головой об стену? Или прыгнула с балкона? Перерезала себе вены? Откуда я знаю?
– Я его люблю, – безнадежно сказала она. – Что мне делать? Что его спасет? Господи, помоги ему! Ноги твои буду целовать!
Ее серьезные слепые глаза пристально вглядывались в хмурую осень за окном. Может, там живет ее бог? Такой же хмурый и сумрачный, как угрюмая, поздняя осень…
– Я мерзну. Все время. Он ноги мои ладонями греет. У него руки горячие. Такие горячие. – Она стеснительно улыбнулась. – Добрые…
Сил нет слышать ее ломаный, прерывистый шепот. Господи! Я ноги буду твои целовать, чтобы не слышать ее шепота. Спаси ты меня от нее! Спаси ты меня от него! Спаси ты меня от них! Умоляю тебя!
– Пропадет он со мной, – тяжело вздохнула она. – Что мне делать, Анечка? Что?
В комнату вошел Игорь, и она замолчала, заслышав его шаги. Она спасала его от самой себя. Берегла. Брошенная им, как ангел-хранитель продолжала его беречь, ни о чем не ведая. Не зная, что ее наперсница с ним заодно. Он вошел, и я выключила звук моей кратковременной памяти. Кратковременная память исчезает, едва родившись. Главное, чтобы она не отложилась в мозге в виде белка. И все тогда будет хорошо. Все!
Я попрощалась с Леной, зная, что никогда сюда не вернусь. А она ждала меня снова. И снова. Пока моя память не превратится в долговременную. И я не сойду с ума.
Мы прощались с Игорем в прихожей. Он целовал меня, я отворачивалась. Он дышал, как боксер в последнем раунде, как затравленный, загнанный зверь. Он сжигал мое тело знойным самумом, сухим, изнуряющим аравийским ветром. Я уже взялась за ручку двери, и вдруг – последний, прощальный поцелуй. В шею, у мочки уха. Мои глаза засыпал раскаленный пустыней аравийский песок, и я сорвалась с катушек. Мой мозг съехал лавиной, сметая все на своем пути…
– У тебя детские соски, – шепчет мой любовник. – Они съеживаются, когда я касаюсь их губами. Будто боятся, что я их съем.
Мы смеемся тихо-тихо. В соседней комнате слепая, тяжелобольная жена моего преступного любовника. Я целую его родинки в паху, сложенные Большой Медведицей. Я пробую мой предмет любви на вкус. У него запах и вкус горечи и пряности степной полыни, он пахнет высохшей травой узорного, фруктового, горного
