пламени свечей, глаза, которые всегда казались ему бездонными, всегда лишали его способности трезво мыслить — часть её колдовского очарования.
— Почему особая, Хинодэ?
— Сегодня Сэйдзин-но-хи, День совершеннолетия для всех, кому больше двадцати лет — вам уже есть двадцать, neh? — радостно объяснила она, потом показала на большую свечу на столе. — Эту свечу я посвятила для вас богу Удзигами, богу моей деревни. — Она показала на сёдзи. Над ней был укреплен букет из бамбуковых и сосновых ветвей. — Это Кадамацу, символ постоянства. — Застенчивая улыбка, после которой она налила и выпила снова. — Я надеюсь, вам нравится.
— О да, благодарю вас, Хинодэ, — ответил он, тронутый её заботливостью.
В один из дней несколько недель назад он узнал, что это её день рождения, и принес шампанское на льду и золотой браслет. Она сморщила носик над шипучим напитком и сказала, что он замечателен, но выпила только после того, как он настоял на этом. На его долю пришлась большая часть бутылки, и его любовь в ту ночь была безумной.
За то время, что они провели вместе, он заметил, что бесконтрольная ярость его толчков не беспокоит её, она всегда отвечала ему с равной силой, что бы он ни делал, и под конец обмякала рядом, такая же обессилевшая, как и он. Но он и сейчас не мог определить, сколько подлинного удовольствия доставляло ей совокупление с ним, как не мог он просто наслаждаться ею, не думая больше ни о чем, оставляя её наедине с её притворством, если именно притворством это все и было, и выбросить из головы ту загадку, в которую она для него превратилась. Когда-нибудь он проникнет в эту тайну. Он был убежден в этом. Для этого требовалось лишь терпение, ничего больше. Мало-помалу он источит скорлупу этой загадки, и тогда их любовь и его безумная, ненасытная страсть утихнут, и он сможет жить в мире и покое.
Она по-прежнему оставалась для него всем. Ничто другое не имело значения. Сегодня утром он унижался перед Анжеликой, уговаривал, молил, клянчил, угрожал, пока она не дала ему брошь вместо денег. Райко приняла её.
Он посмотрел на Хинодэ и просиял.
— Что? — Она обмахнулась веером, спрятав за ним выступивший от саке румянец, кончик её языка влажно блеснул между зубами.
Он сказал по-французски:
— Я дома и свободен, любовь моя, скоро все деньги будут выплачены, и ты вся станешь моей на веки вечные.
— Прошу прощения, я не понимаю.
Перейдя на японский, он проговорил:
— Сегодня вечером я просто счастлив и говорю, вы моя. Вы такая красивая, вы моя.
Она склонила голову при его похвале.
— Вы тоже красивы, и я рада, когда вы счастливы со мной.
— Всегда. — Но это была неправда. Часто он злился и вихрем вылетал из комнаты, оставляя её одну. Проблема была всегда одна и та же, случайное замечание, после которого он сначала просил, потом зло упрекал, молил, требовал, умолял, кричал: «Нам не нужна темнота! Мы любовники, и нам больше не нужна темнота, мы не только любовники, но и друзья, я привязан к тебе на всю жизнь. На всю жизнь! Я люблю тебя, ты даже представить себе не можешь, как я люблю тебя, ты не можешь этого знать, я прошу, и прошу, и прошу тебя, а ты просто сидишь и…»
И всегда один и тот же терпеливый, смиренный ответ: голова в пол, голос тихий, со слезами или без — и непреклонный:
— Пожалуйста, извините меня, но вы согласились, прошу прощения, но вы согласились.
Она выпила ещё, и он увидел, как ярче заалели её щеки. Хинодэ снова взялась за бутылочку, но пальцы уже плохо слушались её, и она пролила каплю саке на стол. Она охнула, тихо и весело.
— О, прошу прощения. — Его чашечка опять наполнилась, и её, обе быстро опустели; захмелевшая, она казалась ему ещё более притягательной. — О, это очень хорошо, очень-очень хорошо, neh, Фурансу- сан?
Длинные пальцы с безупречными ногтями потрясли бутылочку и обнаружили, что она пуста. Хинодэ тут же грациозно поднялась; чрезмерно длинное кимоно волочилось по полу, и создавалось впечатление, будто она не идет, а скользит сначала к жаровне, где в горячей воде нагревались ещё бутылочки, а потом к полке за крошечным окном, где охлаждались остальные. На мгновение в комнату проник ветер и вместе с ним неожиданный запах. Запах порохового дыма, едва уловимый, но спутать с другим его было невозможно.
— Что это? — спросил он по-французски. Она удивленно посмотрела на него.
— Прошу прощения?
Теперь, когда она снова закрыла окно, запах исчез.
— Ничего, мне показалось… — Сегодня все в ней было для него соблазнительным. — Ничего, пожалуйста, садитесь. Вот сюда.
Она послушно села рядом, неловко толкнув его при этом и хихикнув. Она налила им ещё саке, её рука дрожала. С довольной улыбкой он выпил с ней; саке согревало его, но не так, как была согрета она. Под покрывалом её нога коснулась его ноги. Его рука потянулась к ней, вторая обняла за талию, и они поцеловались, шепот её губ был тихим и влажным, язык — чувственным. Его рука передвинулась выше, и Хинодэ со смехом высвободилась из его объятий.
— Подождите, Фурансу-сан, подождите, не здесь, сегодня…
Как взволнованная школьница, она оттолкнулась от него, поднялась на ноги и направилась в спальню с её единственной лампой, чтобы по обыкновению потушить её и лишь потом, когда она приготовится в темноте, пригласить его войти. Но сегодня она остановилась на пороге, оперлась рукой о стойку, чтобы не потерять равновесия, и повернулась к нему; глаза её горели.
— Фурансу-сан.
Не сводя с него взгляда, она принялась напевать про себя, вынимая из волос длинные заколки, пока черная волна не сбежала вниз до пояса. Теперь она распустила оби и дала ему упасть. Короткий смешок. Затем кимоно, оно тоже соскользнуло на пол. В один миг у него захватило дух, и он застыл пораженный. Золото её нижнего кимоно мерцало в пламени свечей, прозрачный шелк одновременно и обнажал, и прятал. Снова кончик её языка пробежал по губам. Она кокетливо развязала завязки и позволила нижнему кимоно слегка приоткрыться. Под ним не было никакой одежды. Только узкая полоска её тела стала видна, от шеи до крошечной ступни. И все это время с губ не сходила та же загадочная улыбка, глаза манили, принуждая его ждать, обещая и мучая. Ветер застучал дверью-сёдзи, но они не услышали этого.
Его сердце никогда не колотилось так сильно. Он заставил себя оставаться на месте. Теперь он мог видеть, как вздымается и опускается её грудь, как напряглись под шелком соски её маленьких грудей. Когда ожидание стало невыносимым, он поднялся и шагнул к ней. Его руки были нежны, и он вложил в поцелуй всю глубину страсти, на какую был способен. Он стоял рядом с ней, высокий и сильный, и она обмякла в его объятиях. Легко подняв её на руки, он положил её на футоны в спальне и сорвал с себя одежду. И опустился рядом с ней на колени, в экстазе глядя на неё в мягком свете.
— Je t'aime, je t'aime.
— Посмотрите, Фурансу-сан, — сказала она, лежа перед ним с милой улыбкой. Её пальцы показывали на внутреннюю поверхность бедра. Какое-то мгновение он не понимал, о чем она. Потом заметил красное пятно. Сердце едва не выпрыгнуло из его груди, рот наполнился желчью. — Посмотрите, — повторила она, так тихо, все с той же улыбкой, глаза такие темные в скудном свете. — Это началось.
— Это… это нет ничего, — произнес он, задыхаясь. — Ничего.
— Это все. — Она посмотрела ему в лицо. — Пожалуйста, дайте мне нож.
Его голова дернулась назад, глаза перестали видеть что-нибудь, кроме язвы, заполнившей собой весь мир. Сделав неимоверное усилие, он потряс головой, чтобы прогнать наваждение. И заставил глаза смотреть. Но это не прогнало изо рта мерзкий, тошнотворно кислый привкус.
— Пустяки, это просто… это пустяки, совсем даже не о чем говорить, — проскрипел он. Чем внимательнее он всматривался, тем менее страшным казалось ему это пятно. — Это просто потертость, только и всего.
— Пожалуйста? Вы должны говорить по-японски, Фурансу-сан, прошу прощения.
