— Маки — это не совсем то, что вы себе представляете, или то, что, возможно, вам рассказывали, — пояснил он. — Это армия… Подпольная, но все же армия. Вы мои взгляды знаете, я никогда не был милитаристом. Но сейчас важно одно: как можно скорее выпроводить отсюда фрицев, дав им пинка в зад. Одни именно этим и занимаются; другие совсем к этому не стремятся, а есть… а есть и такие, которые и рады бы, но ждут, чтобы все обошлось без их участия.
При последних словах он немного замялся и замолчал. Никто ничего не сказал, тогда он допил водку, положил на стол свои большие руки и нагнулся к Жюльену. Казалось, он сам все решил за него.
— Ладно, — сказал он. — Я знаю, что случилось с тобой, когда ты однажды уже хотел уйти в маки. Невеселая это история, и возвращаться к ней не стоит. Я не собираюсь влиять на тебя. Подумай сам. Когда примешь какое-либо решение, приходи ко мне.
Он крепче оперся о стол, наклонился вперед и медленно встал.
Надев пальто, которое мать принесла из столовой, Вентренье как будто спохватился и сказал:
— Покажи-ка, что у тебя за удостоверение личности.
Жюльен пошел наверх к себе в комнату. Не успел он выйти, как мать сказала:
— Понимаете, господин Вентренье, маки, мне кажется, это все-таки страшно.
— Страх ваш вполне законен, мадам Дюбуа. Но, видите ли, в городах постоянно происходят облавы, забирают всех подряд. Сажают в тюрьму, а когда нужны заложники, убивают кого попало. Поэтому, понимаете, риск…
Жюльен уже спускался, и мать быстро перебила Вентренье.
— А где-нибудь на ферме? — спросила она.
Он поднял руку.
— Это тоже выход, — сказал он. — Но тут я не могу вам помочь.
Вентренье внимательно изучил удостоверение, которое протянул ему Жюльен.
— А еще фотокарточки у тебя есть? — спросил он потом.
— Да. Одна осталась.
— Дай сюда!
Жюльен порылся в бумажнике и подал Вентренье фотографию, которую тот сунул в записную книжку с загнувшимися углами.
— Вечером я опять зайду. А до тех пор не попадайся никому на глаза.
Потом, обернувшись к старикам, он прибавил:
— Если вас спросят, зачем я приходил, скажите, что жена осталась вам должна за овощи и я приходил рассчитаться.
Вентренье уже пожал им руки и направился к двери, но мать окликнула его:
— Господин Вентренье, у него нет продовольственной карточки.
Он обернулся и почти суровым тоном сказал:
— Знаю. Вы вчера мне дважды об этом говорили.
Резким движением он надвинул на лоб шляпу и быстро вышел. Мать постояла на площадке, дожидаясь, пока он сойдет с крыльца, потом заперла дверь.
29
После ухода Вентренье они некоторое время молчали — все трое стояли, словно в ожидании приказа, которого так и не последовало.
Отец смотрел на Жюльена — на сыне были старые брюки, все в масляной краске, и толстый коричневый свитер с воротником под самую русую бороду. Жюльен жадно курил. Он стоял ссутулившись, как старик. Отец ждал, что сын заговорит, но, простояв довольно долго на месте, тот повернулся и, не говоря ни слова, стал подниматься по лестнице.
Мать проводила его глазами, она как будто колебалась, затем, устало махнув рукой, чуть слышно прошептала:
— Господи боже мой, что нам теперь делать!
Это не было вопросом. Да все равно отец не знал бы, что ответить. Он направился к своему обычному месту, а мать поднялась к Жюльену.
Оставшись один, отец помешал в печке, сел и стал глядеть в сад. Земля, вскопанная для зимы, была черная. Голая. Напоенная влагой.
Но между отцом и этой землей, на которую он упорно смотрел, по правде говоря, даже не видя ее, стоял Жюльен. Худой, бородатый, с длинными волосами. Печальный и обездоленный. Но обездоленный не потому, что у него не было крова, еды, денег, — нет, тут было что-то другое, непонятное. Да, это так. Отцу Жюльен представлялся обездоленным. И в то же время он вновь видел его оделенным всем тем, что было у него раньше. Оделенным силой. Здоровьем. Твердой походкой. Телосложением спортсмена, человека, привычного к физическому труду. Отцу казалось, что его сына подменили. Конечно, они и прежде не очень- то понимали друг друга, между ними всегда была какая-то грань, мешавшая им свободно и просто разговаривать. И все-таки, когда Жюльен вернулся, окончив свое ученичество, имея в руках специальность, с крепкой мускулатурой заправского рабочего, отец почувствовал себя ближе к нему, несмотря на все недостатки его характера и странные выходки. Сейчас это был другой малый. Малый, который уедет, сам не зная куда.
«Что бы ты предпочел — чтобы Жюльен ушел в маки или чтобы он жил где-нибудь в большом городе беспорядочной жизнью художника, как в Марселе?»
Этот вопрос все время был тут, словно его настойчиво задавала голая земля сада или огонь, тихонько всхлипывавший в плите. Этот вопрос был тут, но отец отказывался на него ответить. Ему представлялось, что он должен вынести своего рода приговор, а он не признавал за собой на это права. Сложившееся у него представление о жизни художников мало-помалу порождало где-то в глубине души уверенность, что такая жизнь — самое большое зло. Как вода, которая прокладывает себе дорогу в земле и вдруг встречает на своем пути скалу, так и он, не успев отклонить для Жюльена перспективу жизни в большом городе, натыкался на мысль о маки. И останавливался. Маки — это нелегальное положение. Риск быть пойманным, осужденным, расстрелянным или убитым во время стычки в горах. Уходя, немцы расстреливали тех, кого удалось захватить, и для острастки сжигали фермы подчас ни в чем не повинных крестьян. Разве мог отец советовать сыну стать на такой путь? Вентренье человек хороший, но слишком левых убеждений. Маки — это горстка коммунистов!
Значит, оставался третий выход — отправить Жюльена к кому-нибудь на ферму.
Обдумывая все «за» и «против», от которых у него в голове гудело, как в улье, отец в конце концов уже не видел ничего, кроме земли. Земля, только земля еще не осквернена. Война опоганила даже работу булочника — ведь теперь подмастерьям пекаря приходится замешивать такую дрянь, которую и мукой-то назвать нельзя. Война вынудила лучших ремесленников мошенничать на всем и самых честных торговцев продавать на вес золота черт знает что. Конечно, в городе обвиняют крестьян, что они богатеют, продавая продукты на черном рынке, но, если Жюльен уедет в деревню, он станет там батраком. Продавать ему будет нечего. Он будет иметь дело только с землей, а земля так и остается землей. Лишь она одна не дала себя осквернить войне.
Даже не отдавая себе отчета в том, что его мозг работает в определенном направлении, — словно Жюльен уже решил укрыться где-нибудь на ферме — отец стал перебирать в уме старых приятелей, живущих в деревне.
Он отыскивал их повсюду. В Курбузоне, Жевенжее, Кузансе, Сен-Море, Вернантуа. Постепенно перед ним разворачивалась географическая карта с обозначением друзей. Из прошлого медленно возникали лица со стершимися чертами; неожиданно всплывали другие, более четкие и такие близкие, словно он только накануне расстался с ними. Товарищи по полку или по фронту, покупатели той поры, когда он на лошади развозил хлеб, виноделы, у которых он долгие годы покупал вино. И за каждым из них вставало
