— Если надо уладить дела по наследству в связи со смертью матери, то пусть этим займется нотариус. Я в бумагах ничего не смыслю, но, надеюсь, у меня хватит средств, чтобы дотянуть до конца, ни к кому не обращаясь за помощью… А если я доживу до весны, то руки у меня еще есть, я смогу возделать свой огород.
Его большая ладонь с силой опускается на стол, и стаканы звенят.
— Не кричи, — говорит Жюльен, — а то закашляешься.
Отец с удивлением глядит на него. Так всегда говорила мать, и Жюльен произнес эти слова с той же интонацией.
Поль допивает вино, гасит в медной пепельнице окурок и встает.
— Коли так, — говорит он, — больше нам толковать не о чем. И все же кое-какие дела предстоит уладить.
— Если ты имеешь в виду похороны, — говорит Жюльен, — не беспокойся, я уплачу свою долю.
Поль в ответ только пожимает плечами, а отец поспешно говорит:
— За похороны я уплачу сам. Я еще не нищий.
— Конечно, не нищий, — подхватывает Жюльен. — Я даже думаю, что, если тебе нужны деньги, ты вполне можешь продать дом, где булочная, и нанять кого-нибудь, чтобы за тобой ходили.
Отец уже собирается сказать, что он ни за что на свете не продаст свой дом, но Поль опережает его. Со злобной усмешкой он говорит:
— Вот этого я и ждал. Продать, чтобы есть досыта. Вот так и рассуждают представители богемы и коммунисты!
Вскочив с места, Жюльен кричит:
— Представители богемы плюют, а коммунисты чихают на таких, как ты!
— Жюльен! — кричит отец.
Но Жюльен не слушает. Пока Поль думает, как ответить, он снова кричит:
— Уж лучше остаться без гроша, чем дрыхнуть на мешках с деньгами, заработанными на сделках с фрицами.
Отец видит, как искажается лицо Поля. Видит, как тот сжимает кулаки. Наступает молчание, отцу оно кажется нескончаемым, потом тихим голосом, который едва слышен, потому что кухня еще дрожит от его гневного крика, Жюльен добавляет:
— Мне стыдно, что я так кричал в доме, где только что скончалась мама, но я не желаю терпеть твоих насмешек. То, что я делаю, тебя не касается.
Поль по-прежнему очень бледен. Он бросает на отца взгляд, полный ненависти. Резким движением отодвигает стул, и спинка его ударяется о край стола. Потом идет к двери, отворяет ее и уже с порога бросает:
— Спокойной ночи, отец.
— Поль! — кричит старик.
Но дверь хлопает, слышны только быстрые шаги Поля по ступенькам крыльца.
Отец ждет. Он надеется, что Поль вернется, надеется, что Жюльен откроет дверь и позовет брата. Но Жюльен медленно садится и кладет на стол дрожащие руки.
— Прости меня, папа… Но… но…
Он замолкает. Отец тоже с минуту молчит, потом, убедившись, что Жюльен не собирается говорить и что из темного сада тоже не доносится ни звука, медленно произносит:
— Теперь я знаю, что мне остается. Околеть… Околеть совсем одному… И как можно скорее. А когда это случится, вы, конечно, не сумеете столковаться, разбазарите все имущество, а деньги поделите… Выходит, мы, мать и я, всю жизнь гнули спину для того, чтобы сыновья все промотали и проели в несколько месяцев. Вот… Вот чем все кончится… И, будь спокоен, этого не долго ждать.
Старик умолкает… Жюльен смотрит на него. И отец видит, что глаза сына полны слез; и тогда отец, только что ощущавший в себе силы и желание приструнить непокорного сына, тоже начинает плакать. Жюльен невнятно бормочет:
— Бедный ты мой папа… Бедный ты мой…
Старик сморкается, кашляет.
— Хочешь, я останусь до утра? — спрашивает Жюльен.
Отец готов крикнуть: «Да. Оставайся вместе с женою. И не только до утра. Если вы останетесь, я вам все отдам. Все. Но я не могу жить один».
Он готов это крикнуть, но знает, что если крикнет, то снова расплачется. И тогда, собрав последние силы, взяв себя в руки, он говорит твердым и спокойным голосом:
— Нет… Тебя ждет жена. Ты должен идти к ней… И работать ради малыша, которого твоя бедная мама так мечтала увидеть… А я, я больше ни в ком не нуждаюсь… Никто ни в ком не нуждается… чтобы уйти туда, куда я иду.
Часть пятая Одинокий путь
65
Эта зима походила на полную сновидений долгую спячку, в которую после смерти жены погрузился старик Дюбуа.
На следующий день после похорон явилась Мишлина со служанкой и мальчиком-рассыльным. Она предложила отцу перебраться к ним, но он отказался покинуть свой дом, и она не настаивала. В доме прибрали, навели порядок. Отец беспокоился, что не хватит дров, и жаловался, что лезть на второй этаж и топить в спальне печку ему не под силу, поэтому его кровать перенесли в столовую. Таким образом, протопив получше плиту и оставив дверь приоткрытой, он мог лечь в теплую постель в трех шагах от кухни, где он проводил весь день. В одиннадцать утра рассыльный приносил ему еду и запас дров на день, он же покупал все, что требовалось. Поль и Мишлина тоже навещали старика почти ежедневно, осведомлялись обо всех его желаниях, узнавали, не нуждается ли он в чем.
Он скоро привык, что за ним так ухаживают, и легче переносил потерю жены.
Время тянулось медленно. Ему не нужно было заботиться о деньгах, не нужно было заботиться о пище. У него было даже слишком много еды.
— Вы меня совсем избалуете, — часто повторял он. — Я столько не съем…
А Поль отвечал:
— Ты достаточно потрудился за свою жизнь. И достаточно натерпелся. Вполне естественно, что мы по мере сил о тебе заботимся. Ты отлично знаешь, что с нами ты ни в чем не будешь нуждаться.
Когда Поль или кто-нибудь из соседей заходил навестить отца и вспоминал его прошлую жизнь, он охотно беседовал с ними. Он любил поговорить о прожитом и, оставшись один, пересказывал себе воспоминания о своих самых счастливых и самых трудных днях. Даже сидя в одиночестве, он говорил так, словно кто-то его слушал:
— Понимаешь, я помню, до четырнадцатого года, когда я на лошади хлеб развозил… Я не о вчерашнем дне говорю… Таких дорог, как теперь, тогда не было. И зимы бывали куда суровее. Зим вроде нынешней у нас на четыре три приходилось. Иной раз дороги вовсе не было, а если и была, так ее прокладывал тот, кто ехал. Снег уминался под колесами и был все равно как лед… Но у меня животина была добрая. И всегда хорошо подкованная. А зимой на подковах шипы… да и все вообще как полагается. Так вот, я и вспоминаю, как-то вечером поехал я в Мессиа, выхожу от Туанон Винье, что держала трактир. И что же вижу? Мальчуган лет восьми ревмя ревет у самой моей тележки. Счастье еще, что лошадь у меня была
