— Несчастная женщина!
— Сперва ее даже паралич расшиб. Несколько недель все думали, что она уж не поднимется. Но потом мало-помалу оправилась. Только вот в голове у нее не все дома. Она даже не понимает, что идет война.
Оба с минуту молчали, затем подручный Жюльена продолжал:
— Надо сказать, что здесь война не так чувствуется, как в городе.
— Неужели вы и теперь питаетесь, как прежде?
— В общем-то да.
У Жюльена было такое ощущение, будто он за тысячу лье от Лона. Ему почудилось, что его внезапно перенесли в незнакомую страну, где людям жилось легко, где все шло привычным порядком. И все-таки старушка, опять подходившая к порогу, волоча по пыли вязанку дров, лишилась рассудка. Из-за войны она утратила смысл жизни, а вследствие этого утратила и здравый смысл. Жюльену очень хотелось узнать, что творится в душе этой женщины, что она думает о войне, но он не решался ее расспрашивать. И все же, улучив минуту, когда они остались вдвоем, он задал вопрос:
— А что, бабушка, к вам сюда немцы приходили?
— Немцы? Когда? В войну?
— Ну да, разумеется.
— А то как же! Конечно, приходили. Я тогда еще маленькая была, лет шесть мне исполнилось, но я все хорошо помню. Их все пруссаками звали. Ходили они в остроконечных касках. И никому спуску не давали. Двоих даже к нам на постой определили. А ты говоришь, помню ли я. Еще бы не помнить!
И она словоохотливо продолжала рассказывать о войне 1870 года. Казалось, время остановилось для нее на этой дате. Старуха, видно, не помнила, что позднее — в ходе двух последующих войн — убили сначала ее сына, а затем внука. Спокойно, монотонным голосом она все говорила и говорила. Жюльен слушал ее, перемешивая размягченное масло и желтое тесто. Во дворе, в прохладной тени большого дома, женщины болтали, ощипывая птицу.
23
На рассвете следующего дня Жюльен уже работал в закопченном помещении. Старуха растапливала печь. Ему было непривычно в этой маленькой деревенской пекарне, где много лет назад крестьянки месили тесто для душистого домашнего хлеба. Старушка вспоминала о тех временах. Все события, происходившие до войны 1914 года, были живы в ее памяти. Могло показаться, что она продолжает жить в ту далекую пору, Время от времени в своих рассказах она вспоминала о пруссаках. По ее словам, однажды в такую вот пекарню, как эта, где они сейчас находятся, зашел пруссак. Фермерша и работник месили в то время тесто. Солдат хотел хлеба и уселся в ожидании на каменный порог. Работника звали Бастьен. Она его хорошо помнит. Пруссак положил рядом с собой каску и стал смотреть на улицу. И вот Бастьен схватил топор и подкрался к пруссаку, чтобы раскроить ему череп. А фермерша все видела. И говорит ему так спокойно: «Бастьен, подбрось-ка дровишек в печь». Ну он и положил топор да стал поленья подбрасывать.
Этот эпизод времен франко-прусской войны сильно поразил воображение старушки. Она на всю жизнь запомнила его и рассказывала, в подробностях описывая всех участников и даже их жесты.
— Вы сами при этом присутствовали? — поинтересовался Жюльен.
— Нет, нет, но я все хорошо помню. Бастьен непременно убил бы пруссака. Он бы это обязательно сделал. У нас на деревне он был первый силач, да и топор у него в руках был. Его звали Бастьен, я хорошо помню. Он умер через несколько лет после войны. Совсем недавно.
К семи часам утра Жюльен уже испек рогалики и бриоши. Старуха ни за что не соглашалась их отведать.
— Это ведь для хозяев, это не про нас, — твердила она.
Жюльен лакомился рогаликами, запивая их кофе с молоком, а старуха жевала корку, смоченную в красном вине.
— Если не будешь есть хлеб, запивая его вином, — сказала она, — то к тридцати годам у тебя в жилах вместо крови водичка останется.
В девять часов начали съезжаться гости, и Жюльен отнес на кухню большую корзину рогаликов и бриошей. Кухарка была уже на месте и варила цветную капусту. Это была плотная женщина лет пятидесяти на вид.
— Надеюсь, в вашей печи можно будет зажарить цыплят, — обратилась она к Жюльену. — Как там у вас дела?
Он указал на корзину.
— Глядите сами.
Кухарка попробовала рогалик.
— Вкусно, — сказала она. — Мы уж отвыкли от таких лакомств.
Она взяла из корзины булочку и крикнула:
— Одетта! Одетта! Пойди-ка сюда.
В кухню вошла молодая темноволосая женщина.
— Как аппетитно пахнет! — воскликнула она.
Потом поклонилась Жюльену.
— Доброе утро, мадемуазель, — сказал он.
— Нет, она у нас уже замужняя дама, — рассмеялась кухарка. — С виду не скажешь, но это так. Одетта будет помогать мне и прислуживать гостям.
— Как управлюсь с пирожными, тоже вам подсоблю, — сказал Жюльен. — Договорились?
Одетта взяла булочку и вернулась в столовую; когда она открывала дверь, Жюльен заметил, что это была очень просторная комната.
— Кто вам топит печь? — спросила кухарка. — Верно, старуха Мийу?
— Она.
— Ну как, все о прусской войне рассказывает?
— Точно.
— Война не каждого милует.
— Что верно, то верно.
— Вы обратили внимание на Одетту? Она внучатая племянница старухи Мийу. Так вот, Одетте двадцать лет. Ровно двадцать. Она была всего два месяца замужем, когда разразилась война. Ровно два месяца. А теперь ее муж в плену. В Восточной Пруссии. Вот оно как получается. Да, война не каждого милует!
Жюльен возвратился в пекарню. Усевшись на вязанку дров, старуха Мийу дремала, прислонясь спиной к теплой печи. Стараясь не шуметь, он с минуту смотрел на нее. Лицо спящей было спокойно, ко руки, которые она уронила на худые колени, все время вздрагивали и тряслись во сне. Когда Жюльен положил на стол железный противень, старуха встрепенулась и открыла глаза.
— Кухарка уже пришла? — спросила она.
— Пришла.
— Бьюсь об заклад, она отведала твои бриоши.
— Да, попробовала.
— Ну, меня это не удивляет. Нынче люди ничего не уважают.
Она подтащила вязанку к порогу и уселась погреться на солнышке, привалясь к косяку. Следя за подъезжавшими гостями, она не переставала восторгаться.
— Ишь, какие все почтенные да видные люди, — приговаривала она. — Приятно смотреть! А машины-то, а наряды! Небось сколько денег заплачено. Да, в наших краях такую свадьбу не часто увидишь.
