— Беги, — торопил Фонька. — Жеребец лентвойта стоит во дворе.
Алексашка мгновенно выбежал во двор, с ходу взлетел в седло, ударил ногами жеребцу в бока. Жеребец, почуяв незнакомого седока, захрапел, сделал свечку и, екнув селезенкой, поскакал к Двине.
На мост Алексашка не поехал — там людно, и нет надобности, чтобы знали, в какую сторону бежал он. Лесной тропой верст пять гнал буланого вдоль реки. Тут была песчаная отмель, и к ней с крутого берега спустил разогретого жеребца. Шерсть на нем лоснилась от пота, а бока часто дышали. Буланый дрожал, упирался, не хотел идти в холодную воду.
Уже перебравшись через Двину, выжав порты и сорочку, Алексашка Теребень долго стоял и смотрел в сторону Полоцка. За излучиной Двины на холме виднелись кресты Софийского собора. Защемило сердце, заныло. Теперь ни крыши над головой, ни очага. Куда бежать, куда податься? В лес? Лето можно отсидеться. А потом?.. Раньше от панов бежали на Московию. Теперь, сказывают, и там стало не сладко от бояр и купцов. Дерут чинши и налоги, а хлопы на пана работают четыре дня в неделю…
Алексашка подумал и о том, что можно было бы еще на Дон податься. Там, сказывают, вольно казаки живут, беглых с Руси охотно принимают и братами считают своими. И если чинят вольному казачеству обиды, так басурманы только, что частенько приходят из Крымского ханства или турецких земель. Но так было до последнего часа на Дону. Теперь вся Черкасчина села на коней. Потому притаились татары, замерли, поглядывают из степей, что будет дальше? А что, если и в самом деле на Дон? Не век же будут воевать черкасы. Наступит покой.
Сердце звало к казакам: свести счеты с шановным панством за те муки, на которые обрекли родной край. Сколько обид стерпел Алексашка Теребень, сколько плетей принял от лентвойта, от старосты, от панских писарей и сборщиков!
Ехать днем было опасно — на дорогах уланские отряды и заставы. Схватят сразу же. Решил выжидать ночи, хоть и оставаться под Полоцком тоже было рискованно: паны, наверное, подняли на ноги теперь всю стражу. И все же пролежал в траве до тех пор, пока стало садиться солнце. Когда от леса поползли длинные синие тени, Алексашка потрепал жеребца по шее. Тот завертел налитыми кровью глазами.
Буланый хорошо отгулял полдня на сочной душистой траве и быстро пошел по лесной тропе. Дороги здесь Алексашка знал: было время, когда с купцами возил железо, которое плавили под Пинском в железоделательных печах.
С вечера взошла луна, и лес казался не таким угрюмым. Когда отъехал от Полоцка верст на двадцать — успокоился: теперь погони ждать нечего. Качаясь в седле, думал, где и как будет устраивать жизнь. Думал еще о том, что не ему одному приходится бежать с родной земли бог весть куда. Не мог понять одного: неужто так будет вечно? Ходит по хатам молва, что черкасы просят царя Алексея Михайловича, чтоб под свою руку Украину взял. А как с Белой Русью будет? И на Полочине вера православная. Сказывают, еще сто лет назад царь Иван Васильевич приходил в Полоцк со стрельцами…
Шарахнулся в сторону жеребец — едва удержался Алексашка в седле.
Не заметил, как кончился лес и шлях вывел к деревне. На светлом небе вырисовывался острый верх крыши.
— Ну, шайтан проклятый! — Алексашка дернул поводья.
Жеребец захрапел. Алексашка присмотрелся: человек? Подъехал ближе, и замерло сердце. На колу сидел мужик. Посиневшая голова свесилась набок. Глаза его были широко раскрыты, и белки зловеще сверкали в густо-синем ночном мраке. В страшных муках умирал человек: кол пробил все тело и вылез у шеи.
Алексашка стеганул жеребца хлыстом. Буланый затанцевал на месте и, отпрянув от мертвого, рысью пошел по деревне. Возле одной хаты Алексашка придержал жеребца и, привязав повод к частоколу, толкнул дверь. В хате душно. Пахло кислой овчиной.
— Кто тут? — послышался тихий старческий голос.
— Странник, — ответил Алексашка.
— Ложись, — предложил хозяин избы. — В углу солома.
Алексашка ногами нащупал солому, подгреб ее и лег, сладостно вытянув затекшие ноги.
— Издалека? — зевнув, спросил хозяин.
— Из Полоцка… — Алексашка долго молчал, хоть и знал, что хозяин не спит. — Это ваш на колу?
— Наш… — послышался тихий голос. — И наш, и твой…
— Паны посадили? За что?
Хозяин не ответил. «Дурное спрашиваю, — подумал Алексашка. — Мало ли за что может пан посадить на кол. Захочет, и без вины посадит…»
Глава вторая
Когда Фонька Драный Нос шел к Алексашке Теребеню, чтоб выпить браги по случаю праздника Миколы, он и не думал, что попадет в такую оказию. Едва жеребец вынес Алексашку со двора, Фонька схватил армяк и выскочил из хаты. Переступая лентвойта, заметил, что шевельнулся Какорка. «Жив, ирод…» — прошептал Фонька. Толкнул дверь и замерло сердце: с двух концов улицы, стегая коней, мчались рейтары. Возле калитки осадили коней. Фонька увидел писаря и рыжеусого капрала Жабицкого, лютого и неумолимого пана.
— Стой! — властно приказал капрал.
Фонька Драный Нос не успел опомниться, как рейтары скрутили за спиной руки. Конец веревки крепко держал рейтар с обнаженной саблей. Фонька видел, как вынесли из хаты лентвойта. Поодаль от хаты стал собираться люд. Не слезая с коня, капрал презрительно посмотрел на Фоньку:
— Куда сбежал смерд?
— Не знаю, пане капрал. К мосту подался…
Капрал Жабицкий сбросил стремя и сапогом ткнул Фоньке в лицо. Фонька замотал головой, сплюнул с кровавой слюной зуб.
— Собака! — прошипел Жабицкий.
Пятеро рейтар, пришпорив коней, помчались к мосту.
Фоньку повели. Теперь ему было уже все равно, куда ведут. Конец был один. «На этот раз не выпутаться тебе, Драный Нос…» — горько сказал сам себе Фонька. Три года назад в торговых рядах Фонька спьяна обругал войта. «Эта старая свинья не видит под собой земли! — кричал Фонька, махая треухом. — Набил толстенное брюхо чиншами!..» Его схватили, полдня пытали плетями, чтоб сказал, кто научил мрази. Ксендз шептал: «Примешь веру — будет конец пыткам…» Фонька свое: с дури болтал. А про веру будто не слышит. Палач дознался, что Фонька Ковальского цеха подмастерье, решил потеху устроить — щипцами прокусил ноздри. Фонька сомлел. Его окатили ушатом холодной воды и под хохот стражи вытолкали на улицу.
С тех пор и прозвали — Драный Нос.
Фоньку привели во двор магистрата. Здесь же была и тюрьма. Бросили в каменный склеп. В склепе холодно и сыро. Чадит светильник. В полутьме в углу разглядел два столба, перекладину, ремни. «Дыба…» — у Фоньки прошел по спине мороз. Сказывают люди, что хрустят кости, когда пытают на дыбе. Возле дыбы — дубовые колодки для рук и ног. У стены тяжелая скамья. В корыте мокнут прутья. Вскоре в склеп спустились капрал Жабицкий с писарем, палач в широкой красной рубахе и стража.
— Этот руку поднял? — Жабицкий покосился на писаря.
— Тот сбежал, пане капрал. Этот при нем был.
— Одно быдло!
Капрал Жабицкий хмыкнул, заложил руки за спину и, приподнявшись на носках, словно хотел рассмотреть Фоньку сверху, уставился долгим, пристальным взглядом. Губы зашевелились под усами:
— Огнем буду выжигать ядовитое племя схизматов. Без пощады и жалости. Схизматик должен умирать медленно, чувствуя смерть. Для начала ему пятьдесят плетей…
Не мешкая, стражники схватили Фоньку, бросили на скамью, ремнями намертво привязали руки и
