алтаря и говорил на английском, но на каком-то странном, со множеством древних забытых слов. Голос жаловался на солдат, что вошли в церковь и разбили несколько окон. Через сто лет они вернулись и сломали ограду клироса, изуродовали статуи, забрали пожертвования. Как-то они точили наконечники стрел о край купели, через три столетия палили из ружей в главном приделе. Голос словно не понимал, что, хотя каменная церковь может стоять тысячелетия, люди не могут жить так долго. «Им любо лишь разрушение! — кричал он. — Да будет их уделом погибель!» Подобно первому, говорящий, судя по всему, провел в церкви бессчетные годы и, надо полагать, слышал множество проповедей и молитв, однако лучшие из христианских добродетелей — милость, любовь, кротость — остались ему неведомы.
А тем временем первый голос все оплакивал мертвую девушку с волосами, увитыми плющом, и два скрипучих каменных голоса сливались в немелодичный дуэт.
Отважный мистер Торп в одиночку заглянул в алтарь, чтобы понять, кто говорит.
— Это статуя, — сказал он.
И тут члены Йоркского общества вгляделись во мрак над головами, откуда звучал первый нездешний голос. Теперь уже почти никто не сомневался, что говорит каменная фигурка, ибо видно было как она, рыдая, заламывает каменные руки.
Внезапно все остальные статуи в соборе принялись каменными голосами рассказывать обо всем, что видели за свою каменную жизнь. Шум, как мистер Сегундус позже рассказывал миссис Плизанс, стоял неописуемый. Ибо в Йоркском соборе было много маленьких человеческих фигур и странных животных, которые теперь хлопали крыльями.
Многие статуи жаловались на своих соседей, что неудивительно — ведь им пришлось стоять рядом сотни лет. Пятнадцать каменных королей возвышались на каменных пьедесталах; волосы у монархов лежали тугими завитками, как будто их накрутили на папильотки, да так и не расчесали. Миссис Хонифут, взглянув на королей, всякий раз говорила, что охотно прошлась бы щеткой по августейшим волосам. Едва обретя речь, короли начали ссориться, ибо пьедесталы были одинаковой высоты, а короли — даже каменные — не желают ни с кем стоять вровень. Одну из колонн украшала скульптурная группа, все члены которой держались за руки. Чуть только чары подействовали, они принялись отталкивать друг друга, как будто даже каменные руки через столетие начинают болеть, и даже каменные люди устают от общества себе подобных.
Одна статуя говорила на каком-то языке, напоминающем итальянский. Никто не знал, почему; позже мистер Сегундус выяснил, что это копия с работы Микеланджело. Казалось, она описывает совершенно другую церковь, ту, где яркие резкие черные тени контрастируют со слепящим светом, другими словами — то, что видит ее оригинал в Риме.
Мистер Сегундус с удовольствием отметил, что волшебники, несмотря на страх, оставались в стенах собора. Некоторые были так изумлены, что совершенно позабыли испуг и принялись ходить, открывая все новые и новые дива, делая наблюдения, записывая что-то в книжечки, словно позабыли про ужасный документ, запрещавший им с этого дня заниматься магией. Ибо долго волшебники Йорка (увы, более не волшебники!) бродили под сводами собора и видели чудеса. И каждый миг в их уши врывалась ужасающая какофония каменных голосов.
В главном приделе стояли каменные балдахины с множеством головок в самых причудливых уборах. Здесь же была чудесная каменная резьба, изображавшая сотни английских деревьев: боярышник, дуб, терновник и дикую вишню. Мистер Сегундус нашел двух каменных дракончиков размером не больше его руки, которые скользили друг по другу, по каменным веткам боярышника, каменным боярышниковым листьям, корням и ягодам. Они двигались с проворством живых существ, но скрежет каменных мускулов под каменной кожей, трущейся о каменные ребра, и цокот каменных коготков по каменным ветвям были совершенно невыносимы; мистер Сегундус подивился, как они сами его терпят. Он приметил маленькое облако пыли, как от шлифовального станка, и подумал, что если чары еще продержатся, дракончики сотрутся до тонких каменных полосок.
Каменные листья и травы трепетали, словно от ветерка; некоторые даже росли, подражая живым собратьям. Позже, когда чары разрушились, плети каменного плюща и ежевики обнаружили на ножках скамей и кафедрах, где ни каменного плюща, ни ежевики отродясь не было.
Не только волшебники из Йоркского общества видели в тот день чудеса. Хотел того мистер Норрелл или нет, волшебство распространилось за пределы собора и проникло в город. Три статуи с западного фасада не так давно отправили в мастерскую мистера Тейлора на реставрацию. Столетия дождей и сырости источили резные лица, так что никто теперь и не знал, каких прославленных людей они изображали. В половину одиннадцатого каменщик мистера Тейлора занес резец над ликом одной из статуй, намереваясь придать ей внешность хорошенькой святой; в тот самый миг статуя громко вскрикнула и загородилась рукой от резца, так что бедняга со страху лишился чувств. Статуи позже вернули на церковный фасад нетронутыми, с лицами плоскими, как галета, и мягкими, как масло.
Внезапно каменные голоса один за другим умолкли, и волшебники услышали, как часы на колокольне святого Михаила вновь отбивают половину. Первый голос (исходивший от маленькой фигурки во тьме) продолжал твердить о нераскрытом убийстве («Еще не поздно! Еще не поздно!»), однако замолк и он.
Мир изменился, покуда волшебники были в церкви. Волшебство возвратилось в Англию, хотели они того или нет. Другие изменения, пусть и более прозаического толка, тоже имели место: небо затянули тяжелые тучи, вовсе не серые, а иссиня-черные с переходами в зеленовато-желтый. Этот любопытный оттенок создавал ощущение сумерек, какие, по слухам, царят в легендарном подводном царстве.
Мистер Сегундус очень устал. Другие джентльмены были в большей степени напуганы, его же увиденное колдовство привело в неописуемый восторг; однако теперь, когда все волнения остались позади, он хотел одного — ни с кем не разговаривая, отправиться домой. В таком состоянии его и остановил управляющий мистера Норрелла.
— Полагаю, сэр, — сказал мистер Чилдермас, — что общество следует распустить. Весьма сожалею.
Может быть, по причине душевного упадка, но мистеру Сегундусу показалось, что при всей своей внешней почтительности Чилдермас внутренне потешается над Йоркскими волшебниками. Чилдермас принадлежал к тому неприятному типу людей, которые по низости рождения вынуждены всю жизнь состоять на службе у других, однако сообразительный ум и способности заставляют их мечтать о большем. Иногда, по редкому стечению счастливых обстоятельств, такие люди пробиваются к величию, но чаще мысль о несбывшемся ведет к озлоблению; они становятся нерадивыми и выполняют свои обязанности не лучше — а то и куже — менее даровитых собратьев. Они становятся грубыми, теряют место и плохо кончают.
— Прошу прощения, сэр, — сказал Чилдермас, — у меня вопрос. Не сочтите за дерзость, но я хотел бы знать, читаете ли вы лондонские газеты?
Мистер Сегундус ответил, что читает.
— Вот как? Любопытно. Я и сам до них охотник. Вот только читать не успеваю — разве что книги, которые приобретаю для мистера Норрелла. И о чем же пишут нынче лондонские газеты? Извините, что спрашиваю, сэр, просто мистер Норрелл, который газет не читает никогда, задал мне вчера этот вопрос, и я счел себя недостаточно компетентным, чтобы ответить.
— Ну, — произнес мистер Сегундус слегка озадаченно, — много о чем пишут. Что именно вас интересует? Есть отчеты о действиях Королевского флота против французов, речи министров, сообщения о скандалах и разводах. Вы об этом?
— О да! — сказал Чилдермас. — Вы превосходно объяснили, сэр. Интересно, — продолжал он, сосредоточенно хмуря лоб, — а сообщают ли в лондонских газетах о новостях из провинции? Могут ли, например, сегодняшние события заслужить пару строк?
— Не знаю, — отвечал мистер Сегундус. — Это представляется возможным, но, с другой стороны, Йорк так далеко от Лондона… может, тамошние редакторы никогда не узнают о случившемся.
— А… — протянул мистер Чилдермас и замолчал.
Пошел снег — сперва редкие хлопья, потом все больше и больше, покуда с набрякшего зеленовато- серого неба не полетели мириады снежинок. Дома в Йорке стали чуть серее, люди как будто уменьшились в росте, крики, звук копыт и шагов, скрип экипажей и хлопанье дверей отдалились. И все они утратили свою значимость: в мире остались только летящий снег, зеленоватое небо, призрачная громада Йоркского собора — и Чилдермас.
