каждый в свой угол, недоступные друг другу, и любая попытка завязать разговор еще больше усилит отчуждение. Неужели она будет опять растравлять его рану? Прежде она была не такой. Если, бывало, и ссорились и он обижался на нее, она никогда не теряла самообладания. Обида проходила, а любовь усиливалась. Но то было раньше, а сейчас перед лицом такого страшного испытания?…
Он со страхом ожидал ее возвращения из детской, утешало только сознание, что завтра утром он навсегда расстанется с воспоминанием об этом вечере. Что-то она долго, дольше обычного не спускается вниз. Верно, сидит возле кроваток, опустив на руки лицо, переводя заплаканные глаза с одной девочки на другую. Но нет, она уже внизу. На кухне. Хлопнула дверца буфета, что-то ищет. Разговаривает сама с собой. Звякнуло стекло. Неужели она… А вдруг у нее там яд! При этой мысли его затрясло, как в лихорадке. Может быть, все эти годы она была так безмятежно спокойна, так радовалась жизни потому, что хранила бутылочку с ядом. На всякий случай. А если такой случай настал? Если она решила расстаться и с прошлым и с будущим?!
Может, надо вмешаться? Но имеет ли он теперь на это право? Все равно что столкнуть человека в воду, а потом бросить ему спасательный круг.
Дверь отворилась, и она вошла, держа в одной руке две рюмки, а в другой бутылку ликера «Vieux cure», которая давно хранилась для особого случая. Не глядя на него, она поставила бутылку на стол и пододвинула ему штопор.
Наверное, не может решиться… Вот и стоит, слегка подавшись вперед, словно испытывая смущение. Он ничего не может сказать, он раздавлен, но чувствует, что любовь к ней захлестывает все его существо.
— Открой же, — приказала она с легким нетерпением.
Он взял ее за руку и нежно привлек к себе. Не выпуская из объятий, откупорил бутылку. Дал ей первой вдохнуть тонкий аромат драгоценной влаги. Она засмеялась. У нее еще хватает мужества смеяться! Потом он налил себе и ей. Она залпом осушила свою рюмку.
— Ликер так быстро не пьют, — укоризненно сказал он.
— Ну и пусть, а мне хочется. — Она развеселилась, притянула его к себе за волосы и поцеловала.
— А теперь давай составим завещание. Впишем самые драгоценные для нас воспоминания. В первую очередь о зеркале, в которое ты меня увидел и сразу влюбился.
Их первая встреча произошла на шестьсот пятьдесят первом аукционе у Мак ван Вайя. С тех пор эту цифру они считают для себя счастливой. Они были тогда еще незнакомы и находились среди публики. В секции старинной мебели продавалось зеркало времен Людовика XVI, его подвесили для всеобщего обозрения так высоко, что в нем отразился весь зал. И вдруг они увидели друг друга. Затаив дыхание, изумленные, не отрывали они взглядов от волшебного стекла. Зеркало оценили в пятнадцать гульденов. Цена стала подниматься. Тридцать, сорок два, сорок четыре, сорок шесть — никто больше не прибавлял. Аукционер произнес: «Сорок шесть, кто больше? Раз… два… три», — и опустил молоток. Когда зеркало сняли, ей показалось, что произошло страшное бедствие. А он, испуганный и огорченный не меньше, чем она, закричал «мое!» в тщетной надежде унести вместе с зеркалом и отражение, закричал так громко, что все, кто был в зале, обернулись в его сторону.
— Не успел я подумать, как же быть дальше, как ты подошла к конторе, откуда я выносил свое приобретение, а потом пошла рядом со мной и как бы между прочим обронила: «Я ведь тоже участвовала в покупке зеркала».
— А ты в ответ кивнул на зеркало и сказал: «Оно тоже участвовало в покупке», потом взял меня под руку и мы пошли дальше. О как мы были счастливы!
— А ты сказала, что теперь понимаешь, каким образом в Древнем Риме купленная на невольничьем рынке рабыня превращалась в госпожу и почему дочь проконсула для достижения своей цели позволила себя продать.
И эту легенду ты довольно скоро претворила в жизнь. Мы и двух улиц не прошли, как я уже был твоею собственностью.
— Но когда мы оказались у тебя, ты сразу повел себя весьма бесцеремонно. Ты, конечно, мне нравился, не отрицаю, но это совсем не значило, что со мной можно обращаться как с только что купленной невольницей.
— А ты, уходя, сказала мне, что тебе нужно идти домой к родителям, но я должен помнить, что ты остаешься моей собственностью. И тут ты все-таки позволила мне быть бесцеремонным, а потом я остался один и был безмерно счастлив.
— Кем должен быть тот, кто все это купит? Чем заслужил?
— Он должен быть женихом. А его невеста, когда узнает, в каком экстазе я тогда мчалась домой, сразу же позабудет обо всем на свете. Пусть только поостережется и не наделает кучу глупостей.
— Я убежден, что наши воспоминания обновят чью-то жизнь и сделают ее счастливой.
— Может, в этом и состоит наша миссия? Мы испытали огромное чувство, а теперь отдаем его другим, чтобы им помочь, чтобы пробудить такое же чувство в них… Пусть же их счастье послужит нам утешением…
Потягивая ликер, они стали вспоминать, как происходило их сближение, о первых днях знакомства, о первых месяцах совместной жизни.
— Помнишь, как однажды ты, глядя на потолок, сказал: «Блаженный Августин считал это грехом, Золя — реализмом, для меня это сюрреализм. Нам выпала честь представлять целое явление в развитии искусства».
— А помнишь, в липовой роще?…
— А помнишь, на пляже в Занфорде?…
— А на Зюдерэес в трескучий мороз?
— А помнишь, в купе поезда Амстердам — Утрехт мы целовались возле окна.
— Какой-то крестьянин погрозил нам вслед косой, а Другой подбросил в воздух шапку!
— Этот тип, что купит наше прошлое, конечно, полное ничтожество. Нам надо запросить с него как можно больше. Может, не продавать все сразу?
— Не выйдет. Покупатель приобретает абонемент и полностью его оплачивает.
Бутылка с ликером наполовину опустела.
— У нас впереди еще ночь, — она пылко поцеловала его.
И наступила ночь… Как финал сонаты, в котором каждый мотив возвращается назад, и все вместе замыкается мощным звучанием оркестра.
Сон был слишком коротким, чтобы восстановить их силы. День занимался, как глухая пелена, за которой не было ни утра, ни вечера.
Пока он брился, она поставила на стол молоко и тарелку с бутербродами и крупным детским почерком написала: «Мы будем через час». Потом они тихонько вышли на лестницу, плотно прикрыв за Собой дверь.
Они молча шагали под хмурым небом раннего утра, ноги месили грязный снег, дождевые капли скатывались по лицу. Они уже подходили к месту. Оставались всего лишь четыре драгоценные минуты. Пережить их в одиночку было невозможно. Они взялись за руки и, тесно прильнув друг к другу, пошли дальше, как на эшафот, он вел ее, она — его.
Вот и вход в поликлинику. Еще шестьдесят шагов вместе, пятьдесят, сорок пять, тридцать пять. Последнее объятие, последнее прикосновение к теплым, нежным губам. Прощальный взгляд издали.
Он еще мог схватить ее за плечи, увести домой, расторгнуть сделку… Но надо быть твердым…
Час спустя из здания поликлиники, насвистывая, вышел жизнерадостного вида мужчина. Взгляд его рассеянно перескакивал с задорно чирикавших воробьев в глаза проходивших девиц.
Мужчина шел домой, к детям. Чем ближе, тем нетерпеливей его шаг. Он открывает дверь. Девочки в пижамах бросаются ему на шею. Он подхватывает их на руки и сваливает в кучу на диван. Завязывается веселая потасовка. Кем-то задетая падает со стола тарелка.
— Ой, разбилась, что теперь скажет мама? — воскликнула девочка постарше. — А где же она?
— Понятия не имею, — отозвался отец. Да, но откуда же тогда у него дети? Глупо, но он этого не знает. Да ведь он только что из павильона номер три. Неужели хирурги оплошали и оставили детей только
