Другим обстоятельством, раздражавшим Кубе, было постоянное вмешательство СС в сферу его юрисдикции и манера, с которой они ставили себя выше гражданских или военных законов. У них была особенная склонность к «секвестрации» золота и серебра в любом виде, а их огульная жестокость по отношению к гражданскому населению уже начинала плохо сказываться. Типичным для каждого дня в Слуцке было прибытие отряда СД в черных мундирах, которые вытаскивали и увозили всех евреев… С неописуемой жестокостью их выводили группами из домов. По всему городу слышалась стрельба и трупы убитых евреев (и белорусов также) грудами лежали на нескольких улицах. Кроме этого, с евреями и белорусами обращались с ужасной грубостью на глазах очевидцев и «обрабатывали» их прикладами винтовок.
В другом случае в самом Минске один раз СД взяли около 280 гражданских лиц из тюрьмы, привели их ко рву и расстреляли. Так как ров не был заполнен, вытащили еще 30 заключенных и тоже расстреляли… включая белоруса, которого полиция задержала за нарушение комендантского часа… Расстреляли и 23 квалифицированных польских рабочих, присланных в Минск из генерал-губернаторства (то есть Польши), чтобы уменьшить нехватку специалистов, но их разместили в тюрьме за отсутствием мест для ночлега.
В этом случае протест Кубе дошел до Розенберга, затем в надлежащие сроки добрался до Ламмерса[38], председательствовавшего в жалком органе германского правосудия. Суть дела усматривалась не в преступлении против гуманности (конечно!), а в нарушении административного порядка:
«Оно крайне негативно не учитывает границ ответственности, возложенных на меня фюрером, в управлении оккупированными восточными территориями».
Но когда приговор Ламмерса наконец дошел до Гейдриха, представитель СС просто отмахнулся от него: «Казни были вызваны опасностью эпидемии».
Тем не менее Кубе продолжал жаловаться. СС не только подрывали его авторитет в управлении территорией, издавая собственные указы, но и наносили удар по экономике, проводя бесконечные массовые убийства:
«Без ремесленников-евреев просто невозможно обойтись, так как они необходимы для обеспечения хозяйственной деятельности».
Вся эта неурядица усугублялась Герингом, рьяно расширявшим собственную административную сеть и обнаружившим, что его уже опередил Гиммлер. По всей европейской части России СС «реквизировали различные промышленные и торговые предприятия». Вынужденный действовать через продажную скрипучую машину комиссаров рейха и не имея собственных войск (вскоре он исправил это упущение), Герингу пришлось выйти из игры, делая, насколько он мог, хорошую мину[39] , но нечего и говорить, каково было влияние этого тройственного соперничества в грабежах и убийствах на управление оккупированной территорией.
На Украине Геринга обслуживали лучше, потому что на совещании 16 июля комиссаром был назначен его выдвиженец Эрих Кох. Розенберг бешено протестовал против такого выбора, считая, не без оснований, что вся его тонкая и безумная схема расовой дискриминации окажется под ударом из-за человека, который уже был известен как заведомый садист и нечистоплотный администратор [40]. «Восточный министр» также учитывал тесную личную дружбу между Кохом, Борманом и Герингом и возможное образование того прямого канала связи с фюрером, которым будет пользоваться его (номинальный) подчиненный.
Действительно, Кох соглашался с Герингом, что «самым лучшим было бы перебить всех мужчин старше пятнадцати лет на Украине и затем послать туда племенных жеребцов из СС», и эти двое вошли в неофициальную сделку с Гиммлером касательно того, что у СС будут развязаны руки в связи с программой истребления. Взамен Геринг будет получать экономические ресурсы и «общую добычу».
Кох начинал карьеру в качестве железнодорожного служащего в Рейнской области (и люди, имевшие несчастье когда-то пытаться проехать по Германии или Швейцарии с недействительным билетом, могли с трепетом наблюдать его дальнейшее возвышение). Под покровительством Геринга он поднялся до гауляйтера Восточной Пруссии, и этот титул остался за ним, даже когда он «получил» Украину. У него были собственные представления о правительстве в колониальном стиле, и он любил расхаживать с хлыстом в руке. Он убедил Геринга изъять некоторые районы Белоруссии и леса вокруг Белостока из общей дележки, происшедшей в первые недели германского наступления, и присоединить их к своему доминиону, после чего Кох стал часто хвалиться тем, что он «первый ариец, правящий империей от Черного моря до Балтийского». Смысл его деятельности был сформулирован Гиммлером:
«Подобно пленке жира на бульоне, на поверхности украинского народа есть тонкий интеллектуальный слой; уберите его, и масса, лишенная лидеров, превратится в покорное и беспомощное стадо».
Розенберг постоянно боролся с таким отношением, но его подводили предатели и некомпетентные чиновники в собственном ведомстве, а также периодические размолвки с Гитлером. После одной такой сцены Розенберг жаловался:
«Своими различными замечаниями, обращенными к офицерам ОКВ, Кох дает понять, что обладает привилегией прямого обращения к фюреру и вообще, что он намеревается править, не обращая внимания на Берлин [т. е. министерство восточных территорий]…»
Аналогичные замечания о том, что политику определяет он, делались и моим сотрудникам… Я ясно сказал ему, что существует определенный порядок субординации…
Гитлер согласился принимать Коха «только в моем [Розенберга] присутствии».
Однако это было ничего не значащей уступкой, потому что Кох всегда мог почти мгновенно добиться доступа к Гитлеру через Бормана, который сам лелеял личные планы «строительства империи» через назначенцев. Борман вдохновил Коха обнародовать обращение, где говорилось, что рейхскомиссар является единственным представителем фюрера и правительства рейха на вверенной ему территории. Все официальные органы рейха должны быть поэтому подчинены рейхе-комиссару.
Бедный Розенберг! В тот момент, когда он сцепился в схватке с Кохом, его отвлекло вмешательство с новой и неожиданной стороны. Ибо он увидел, что его принципы были подхвачены и шумно развиты еще одной организацией, которая последней примазалась к делу, но тем не менее желала получить свою долю добычи и власти.
Этот последний самозванец был не кем иным, как министром иностранных дел рейха Иоахимом фон Риббентропом. В недели, предшествовавшие началу «Барбароссы», Риббентроп поспешно собирал разных «экспертов» и лидеров эмиграции в своем ведомстве на Вильгельмштрассе. Их целью было выявление и вдохновление сепаратистских движений в России, независимо от того, были ли они националистическими (прибалтийцы, белорусы, галичане и так далее) или просто «антибольшевистскими». Наиболее цивилизованным из этих «экспертов» слыл бывший германский посол в Москве граф Вернер фон дер Шуленбург[41], который считал, что окончательный статус Украины может быть установлен только после завершения войны: «В качестве возможного решения [я] предполагаю сильную автономию Украины в пределах Российской Федерации или, при некоторых условиях, независимую Украину в конфедерации Европейских государств».
Это, конечно, было единственной политикой, которая могла бы в полном смысле слова решить проблему «умиротворения» в тыловых районах и прочно включить оккупированные территории в работу на помощь воюющей Германии. Риббентроп настаивал на этой формуле отнюдь не из-за ее очевидной справедливости и гуманности, а потому, что считал: через несколько недель война закончится и через несколько месяцев весь мир будет лежать у ног Гитлера. Тогда единственной задачей министерства иностранных дел будет само превращение в аппарат, который политиканствовал бы в области национальных отношений, а с другими странами играл в «дипломатию», в которой последнее слово всегда оставалось бы за самим Риббентропом[42].
Именно это чувство, ставшее убеждением, что война кончится через неделю или около того, определяло позицию каждого, имевшего отношение к управлению оккупированной Россией в 1941 году. Не было причин опасаться возмездия, не было преграды на преступное потакание своему корыстолюбию или страсти к крови, садизму или «блондиночкам». Только Розенберг, полубезумный от тщеславия, продолжал развивать свои планы разделения и очищения рас в своем королевстве, и как раз потому, что теории Риббентропа и Шуленбурга были слишком близки его собственным схемам и несли прямую угрозу заменить их, он зубами и когтями противостоял им.
