Мэри Хиггинс Кларк
«Эта песня мне знакома»
Мэрилин, моей старшей дочери и самой близкой подруге, с любовью
БЛАГОДАРНОСТИ
Писательство обрекает человека на одиночество, и счастлив тот, за кем стоят близкие люди, готовые ободрить и поддержать его на этом нелегком пути. Когда я принимаюсь за очередную книгу, мой бессменный редактор, Майкл Корда, и ведущий редактор Чак Адамс всегда готовы помочь советом или просто добрым словом. Я бесконечно благодарна им, как и моему пресс-агенту Лизель Кейд, моему агенту Сэму Пинкусу, а также Джипси да Сильве и ее помощникам Джошуа Коэну и Джонатану Эвансу.
Низкий поклон и огромная благодарность моим близким, детям и внукам, моему мужу Джону Конхини, а также моим верным друзьям Агнес Ньютон, Надин Петри и Ирен Кларк. Вы — прекрасная команда, и я люблю вас!
А теперь, дорогие читатели, я надеюсь, что вам понравится эта книга.
ПРОЛОГ
Отец мой служил садовником в семействе Кэррингтонов. Их пятидесятиакровое поместье было одним из последних частных владений подобных размеров в Энглвуде, богатом городке в трех милях к западу от Манхэттена за мостом Джорджа Вашингтона, который отделяет Нью-Йорк от Нью-Джерси.
В один августовский день двадцать два года назад — мне в ту пору исполнилось шесть лет — отец, несмотря на то что была суббота, его выходной, решил заехать туда, проверить только что установленное в саду освещение. В тот вечер Кэррингтоны давали прием на двести персон, и папа, на которого хозяева уже начинали косо посматривать из-за его чрезмерного пристрастия к спиртному, понимал, что, если фонари, установленные в саду, не будут работать как полагается, со своим местом он может распрощаться.
Поскольку мы с ним жили одни, ему поневоле пришлось взять меня с собой. В саду он усадил меня на ближайшую к террасе скамью и строго-настрого наказал никуда не отлучаться, пока он не вернется.
— Я могу задержаться, — добавил он, — так что, если тебе понадобится в туалет, там за углом сетчатая дверь. Уборная для прислуги сразу за дверью.
Только это мне и требовалось. Я не раз слышала, как отец в красках расписывал моей бабке внутреннее убранство величественного каменного особняка, и дом всецело завладел моим воображением. Построен он был в семнадцатом столетии в Уэльсе, здесь имелась и потайная часовня, где в кровавую эпоху правления Оливера Кромвеля, задавшегося целью искоренить в Англии все следы католичества, даже скрывался и тайно служил мессы священник. В 1848 году по распоряжению Питера Кэррингтона Первого особняк разобрали и перевезли в Энглвуд, где он был вновь воссоздан по камешку в первозданном виде.
По рассказам отца я знала, что в часовню ведет массивная деревянная дверь, располагающаяся на втором этаже, в самом дальнем его крыле.
Не взглянуть на нее было выше моих сил.
Выждав минут пять после того, как отец скрылся в саду, я прошмыгнула в дверь, на которую он указал. Справа от входа оказалась черная лестница, и я бесшумно двинулась по ступеням наверх. На тот случай, если бы в пути я на кого-нибудь наткнулась, у меня было заготовлено объяснение, что я ищу уборную. В конце концов, твердила я себе, отчасти так оно и было.
Очутившись на втором этаже, я с замирающим сердцем на цыпочках двинулась по лабиринту устланных ковровыми дорожками коридоров и плутала по ним, пока наконец не увидела ее: массивную деревянную дверь, о которой говорил отец.
До сих пор на пути мне никто не встретился; ободренная таким везением, я бегом преодолела последние несколько шагов и с разбегу толкнула дверь. Под моим напором она со скрипом подалась, но приоткрылась ровно настолько, чтобы я смогла протиснуться в щель.
Очутившись в часовне, я словно перенеслась в прошлое. Она оказалась куда меньше, чем я ожидала. Я-то в своем воображении рисовала себе нечто вроде часовни Божьей Матери в соборе Святого Патрика, куда мы с бабушкой непременно заходили поставить свечку за упокой души моей матери в тех нечастых случаях, когда приезжали в Нью-Йорк за покупками. И всякий раз бабуля пускалась в пространные воспоминания о том, как хороша была мама в тот день, когда они с отцом венчались в этом соборе.
Стены и пол часовни были сложены из камня, и на меня пахнуло сыростью и холодом. Об изначальном предназначении этого помещения напоминала лишь выщербленная и облупившаяся статуя Девы Марии; тусклая электрическая свеча, мерцающая перед ней, была единственным источником скудного освещения. Перед маленьким деревянным столиком, который, очевидно, когда-то служил алтарем, тянулись два ряда деревянных скамей.
Не успела я толком оглядеться, как дверь заскрипела, и я поняла, что кто-то собирается войти. Мне не оставалось ничего иного, как броситься ничком на пол и, закрыв лицо руками, забиться меж двух скамей.
Судя по голосам, в часовню вошли мужчина и женщина. Голоса их, резкие и раздраженные, эхом отдавались под каменными сводами. Они ругались из-за денег; для меня это было не в диковинку. Бабушка постоянно пилила отца, ворча, что, если он не бросит пить, то в конце концов мы с ним останемся без крыши над головой.
Женщина требовала денег, мужчина отвечал, что уже и так достаточно ей заплатил.
— Это последний раз, честное слово, — пообещала она.
— Как же! Эта песня мне знакома! — ответил он.
Я уверена, что точно запомнила тот момент. Осознав, что в отличие от моих детсадовских друзей у меня нет мамы, я стала осаждать бабушку просьбами рассказать мне о ней все-все-все, что она только помнит. Среди прочего бабушка поведала мне про школьное представление, в котором мама однажды выступала, еще ученицей старших классов, с песней под названием «Эта песня мне знакома».
— Ах, Кэтрин, до чего же твоя мама красиво ее пела! У нее был чудесный голос. Все хлопали в ладоши и кричали: «Бис! Бис!» Пришлось ей спеть еще раз.
И бабушка напела мне мелодию.
Последовавший за репликой мужчины разговор я не расслышала, разобрав лишь «не забудь», шепотом брошенное женщиной перед тем, как та вышла из часовни. Мужчина остался; я слышала его тяжелое дыхание. Потом он принялся негромко насвистывать ту самую песню, которую мама пела на школьном представлении. Сейчас, оглядываясь назад, я думаю, что он, видимо, пытался успокоиться. Просвистев несколько тактов, он умолк и вышел из часовни.
Я выждала некоторое время, показавшееся мне вечностью, и, выбравшись наружу, поспешила вниз по лестнице и вернулась в сад. О том, что я побывала в доме, и о разговоре, невольно подслушанном, отцу я, разумеется, рассказывать не стала. Но разговор этот накрепко засел в моей памяти, и я до сих пор помню все до последнего слова.
Кто были эти двое, я не знаю. Но теперь, двадцать два года спустя, для меня очень важно это выяснить. Единственное, что удалось узнать наверняка о том вечере, это то, что в доме остались ночевать несколько гостей, а также пять человек из обслуги и местный организатор банкетов с подручными. Однако этого знания может оказаться недостаточно, чтобы спасти жизнь моему мужу, если он вообще этого заслуживает.
