сказал Арендт, — и к выздоровлению вашему я почти не имею надежды.
— Спасибо, я так и предполагал. Не говорите лишь об этом моей жене.
Хирург кивнул головой и поднялся со стула.
— Хочу вас предупредить, Александр Сергеевич, что, как лейб-хирург его величества, я обязан доложить о состоявшейся дуэли и её последствиях царю.
— Докладывайте. Но попросите его от моего имени не наказывать секунданта. Константин Карлович Данзас не мог мне отказать в этой услуге и сделал всё от него зависящее, чтобы предотвратить поединок.
Арендт откланялся, а два часа спустя снова приехал и вручил Пушкину записку царя. «Любезный друг Александр Сергеевич, — писал Николай, — если не суждено нам встретиться на этом свете, прими мой последний совет: старайся умереть христианином. О жене и детях не беспокойся, я беру их на своё попечение».
Арендт с удивлением заметил, что губы Пушкина тронула слабая улыбка.
Лейб-хирург его величества, конечно, не знал, что несколько лет назад поэт в кругу близких друзей импровизировал своё будущее завещание: «Стихотворения откажу Жуковскому, отцу-кормильцу моей музы. Софи Карамзиной — все английские сентиментальные романы, которые она так любит, и необходимый при их чтении носовой платок для вытирания слёз…» Пушкин никого не хотел обделить, даже врагов. Врагам он собирался оставить в наследство посвященные им эпиграммы и свои денежные долги, которые, увеличивались с каждым месяцем.
Судя по записке царя, Николай готов был принять на себя его долги, не дожидаясь заверенного нотариусом завещания.
Пушкин положил записку на стоящий у дивана столик. Здесь стояло ведёрко с шампанским и горели в бронзовом канделябре витые свечи. На его указательном пальце вспыхнул зелёным пламенем изумруд. Перстень вторично за этот вечер напоминал о себе, напоминал деликатно, ненавязчиво. У Гёте тоже был резной перстень с изображением Амура на морском коне. Кто-то говорил, что этот перстень был сапфировым, но Пушкин сомневался. К синему цвету Гёте относился если и не отрицательно, то, по меньшей мере, настороженно. «Синее вызывает у нас чувство холода… — писал он. — Синее стекло показывает предметы в печальном виде». А зелёный цвет великий старец любил, в нём он ощущал добрую и умиротворяющую силу природы. Так же как и Плиний, Гёте считал, что такой цвет способен успокоить и глаз и душу. Поэтому перстень у Гёте, скорей всего, был тоже изумрудный, такой же зелёный, как и этот.
Пушкин задумчиво смотрел на перстень. В переливающемся всеми оттенками зелёного в пламени свеч камне он видел сочную зелень молодой травы и ещё не просохшие на ветру весенние листья деревьев, залитые тёплым золотистым солнцем луга и затенённые лесные поляны. Болдино, Михайловское, Тригорское… В комнате повеяло ветерком, который принёс с собой лёгкий аромат ландышей и запах травы.
Пушкин закрыл глаза.
Недоумевающий Арендт наклонился над ним:
— Вам плохо?
— Нет. Просто лёгкое головокружение.
— Вы потеряли слишком много крови.
— Видимо.
— Хотите что-нибудь передать государю?
«Царь? Ах да, записка…»
— Передайте его величеству, что я тронут проявленным им великодушием, — сказал Пушкин и прикрыл глаза.
Арендт на цыпочках вышел из комнаты.
— Александр Сергеевич уснул. Не тревожьте его, — сказал он Наталье Николаевне.
Но Арендт ошибся: Пушкин не спал. Ему оставалось слишком мало жить, чтобы он мог тратить время на сон. Пушкин снял с пальца перстень и положил его рядом с канделябром.
Что ж, враги не обижены, они своё получили. Но не следует забывать и о друзьях… А друзей у него всегда было много, во много раз больше, чем врагов.
Перед ним мелькали, сменяя друг друга, лица Дельвига, Жуковского, «отца-кормильца» его музы, Пущина, Кюхельбекера, Карамзиных, Раевских, Чаадаева, Вяземского, Виельгорского, Данзаса, Даля, Гоголя… Да, у него было много друзей. Было?.. Нет, он жив. Пока ещё жив…
Ночью боли достигли предела, и поэт попросил камердинера принести ему средний ящик из письменного стола. В ящике лежали пистолеты.
Данзас, которому камердинер тотчас же сообщил об этом, обнаружил их уже спрятанными под одеялом.
Пушкин, стиснув зубы, тяжело дышал. Данзасу показалось, что он его не узнаёт.
Пистолеты были кухенройтерские, с серебряными скобами и серебряной насечкой на стволах. Таких пистолетов у Дантеса не было, поэтому пистолеты для дуэли заказывались в оружейном магазине Куракина. Данзас вздохнул и положил пистолеты на место.
Утром Пушкину стало немного легче. Днём он разговаривал с Жуковским и Карамзиной, шутил с Далем.
Появилась надежда на выздоровление.
Но на следующий день всем, за исключением, может быть, Натальи Николаевны, стало ясно: Арендт не ошибся — поэт обречён, жизнь покидала его измученное тело.
Пушкин умирал, и вместе с ним умирали его невылившиеся в строчки замыслы.
Незадолго до смерти поэт попросил морошки. Он ел заснеженные ягоды и приговаривал: «Ах, как хорошо!»
А через несколько минут после того, как Наталья Николаевна передала камердинеру пустую тарелку, Пушкина не стало.
На столике у дивана по-прежнему стояли канделябр с оплывшими свечами и ведёрко с шампанским. Но перстня с изумрудом на нём уже не было…
Отпевали Пушкина в придворной Конюшенной церкви, а затем повезли в Святогорский монастырь, где покоился прах его матери. Несмотря на предсмертную просьбу поэта, просившего за своего секунданта, и ходатайство Натальи Николаевны, Данзаса арестовали, и ему было отказано в милости сопровождать гроб друга в Михайловское. А через некоторое время состоялось разбирательство по делу убийцы Пушкина. Дантес-Геккерен был приговорён к смертной казни. Но одновременно суд постановил ходатайствовать о смягчении наказания. Дантеса разжаловали в рядовые и выслали за границу. Вместе с ним уехала из России и его жена, свояченица Пушкина, Екатерина Николаевна Гончарова.
…Василий Петрович зажёг верхний свет, задёрнул на окне плотную штору. И там, по ту сторону зашторенных двойных стёкол, остался Петербург 1837 года с его громадами дворцов, легконогими рысаками под цветными сетками, керосиновыми фонарями, полосатыми шлагбаумами и молодыми ясенями у Черной речки…
В комнате снова были только он, я и Пушкин — не умирающий человек, не бронзовая статуя, а стоящие на полке тома, то, что гений оставил последующим поколениям.
— И жизнь и смерть великого поэта породили в своё время немало легенд, значительная часть которых пришлась на долю перстня-талисмана, — задумчиво сказал Василий Петрович. — Перстень будил любопытство и разжигал воображение. Среди легенд, ему посвящённых, попадались и весьма любопытные.
Происхождение перстня, например, связывали с царствованием Бориса Годунова. Говорили, что царь подарил его на счастье своей дочери Ксении. По отзывам современников, Ксения Годунова была необыкновенной красавицей. «Отроковица чуднаго домышления, зельною красотою лепа, бела и лицом румяна, очи имея чёрны, велики, светлостию блистаяся… власы имея черны, велики, аки трубы по плечам лежаху», — восторженно писал о ней летописец. Но Ксения, по свидетельству тех же современников,
