священном писании: «Аще обрящеши кротость, одолееши мудрость».
Волжанин похлопал ладонью по деревянной коробке маузера:
– Вот где, папаша, и кротость и мудрость. Все тута. Пулю молитвой не остановишь, а народ крестом на четверашки не поставишь.
– Тьфу, антихрист!
– Врешь, вышеозначенный, – сказал Волжанин. – Я не антихрист. Антихрист у нас на крейсере всего-то навсего матросом второй статьи службу проходил, а я, забирай выше, в лучших комендорах числился. Его за ненадобностью в семнадцатом в расход списали…
К матросу, покачивая бедрами, протиснулась проститутка. Улыбаясь густо накрашенным ртом, попросила закурить.
– Без работы, Машенька?
Она фыркнула:
– Кобелей всегда хватает. Угости вином, златозубенький.
Волжанин вздохнул:
– И рад бы в рай, да грехи не пускают!
– Денег нет, что ли?
– Деньги, Машенька, – навоз, – внушительно сказал матрос. – Дело не в деньгах, а в принципе. Вот переколем германцев, тогда и разложим с тобой пасьянс. Кокаина не будет, а спирта – море. Что спирт? Шампанское, мадера!… Все твое будет, Машенька. Хочешь – пей, хочешь – купайся, а нет – топись. Теперь для раскрепощенного народа ничего невозможного нет. А сейчас – нельзя: принцип. Пардон и извиняй. Подымай якорь и швартуйся покуда к поверженному в прах классу.
Проститутка, которой матрос понравился, хотела было что-то сказать, но, заметив в толпе солидного господина, стала поспешно к нему протискиваться.
Волжанин сдвинул на затылок бескозырку, потер прихваченные морозцем красные уши, с сожалением сказал:
– А все революционный принцип, товарищ Косачевский.
В моем кабинете нас уже дожидались Борин и Артюхин. После того как Волжанин переоделся (родственник дворника из деревни должен был выглядеть соответствующим образом), я еще раз проинструктировал его и Артюхина.
– Все понятно?
– А чего тут не понимать? – удивился Артюхин. – Не левшой сморкаемся, Леонид Борисович. Я бы и самоуком дошел. Оплошку не дам.
После их отъезда мне удалось наконец выяснить, что курьерский еще стоит где-то под Клином. Дорога была забита эшелонами беженцев и военнопленных, от которых уже скоро месяц, как разгружался Петроград.
Предварительно постучавшись, в кабинет вошел Дубовицкий. Он обладал удивительной способностью всегда появляться не вовремя. При виде начальника уголовно-розыскной милиции Борин встал: он привык уважать старших по должности.
– Сидите, сидите, Петр Петрович, – сказал Дубовицкий.
У него было изумленно-счастливое выражение лица: он никак не мог прийти в себя после неожиданного ареста похитителей жизнерадостного коммерсанта. Этому из ряда вон выходящему событию он посвятил целую страницу в отчете о проделанной за месяц работе.
– Я к вам буквально на минуту, Леонид Борисович, – благоразумно предупредил он. – Я только что имел телефонный разговор с архимандритом Димитрием. Патриарх и члены Поместного собора интересуются ходом расследования ограбления ризницы.
– Вы хотите сказать, что, по мере своих возможностей, удовлетворили их любопытство?
– Отнюдь нет, Леонид Борисович. Я только сказал, что этим занимаетесь лично вы. Он хочет с вами переговорить ж просил назначить ему время.
– Готов с ним побеседовать даже сегодня вечером.
– Тогда я, с вашего разрешения, ему телефонирую?
– Не смею вас утруждать, Виталий Олегович. Я сам переговорю с ним по телефону. А теперь прошу великодушно извинить меня.
Однако отделаться от Дубовицкого было не так-то просто.
– Еще один безотлагательный вопрос, – поспешно сказал он. – Я читал материалы по делу Бари, и у меня создалось впечатление, что похитители действовали, если так можно выразиться, под моральным влиянием анархиста Грызлова.
Борин насторожился и посмотрел на меня: кажется, он понял, из чего я собираюсь «шить паруса».
– И к какому же выводу вы пришли?
Он замялся:
– Как вам сказать? Чисто юридически на товарища Грызлова нельзя, конечно, возлагать ответственность за происшедшее…
– Почему же? Похоже на подстрекательство.
– Ну, учитывая, что товарищ Грызлов старый революционер… Может быть, имеет смысл поставить об
