– Матрос… Он у нас агентом второго разряда числится.
В сажени с небольшим от земли Волжанин повис на руках и спрыгнул. Мягко ступая ногами в шерстяных носках – сапоги, видимо, оставил в ризнице, – подошел к нам и, обнажив в улыбке золотые зубы, шутовски представился:
– Краса и гордость революционной Балтики Николай Севостьянович Волжанин.
Дубовицкий укоризненно покачал головой:
– Ну зачем же по трубе? Ведь есть лестница… Нехорошо.
– Эксперимент, товарищ Дубовицкий.
– Какой эксперимент?
– Проверочка. Проверял, могли ли те, что ризницу грабанули, этот риф взять.
– Ах, вон оно что?
– Передохну чуток – наверх полезу.
– Шею свернете, – сказал я. – Не советую судьбу искушать.
Он зыркнул на меня глазами, пригладил ладонью мокрую от пота челочку:
– Судьба – баба добрая!
– Как для кого…
– Для моряков, понятно. Меня лично она навек полюбила, не первый год с ней марьяжу. Так что до свиданьица наверху.
Проводив глазами матроса, Дубовицкий меланхолично заметил:
– Вот с каким кадром приходится работать, Леонид Борисович!
Я был согласен с его невысказанной, но подразумевающейся характеристикой. Похожих «братишек» я навидался в Петрограде, когда участвовал в разоружении матросов-анархистов Второго флотского экипажа. Но Дубовицкий зря рассчитывал на мое сочувствие: даже когда он был прав, я все равно не мог преодолеть свою антипатию к нему.
Волжанин с ловкостью кошки карабкался по трубе. Кажется, судьба к нему действительно благоволила…
Я повернулся к Димитрию:
– Вы будете нас сопровождать при осмотре, Александр Викентьевич?
– Если в этом имеется надобность… Правда, меня ждут в синодальном доме…
– Не смею задерживать, Александр Викентьевич.
Когда архимандрит ушел, Дубовицкий удивленно сказал:
– Вы, оказывается, знакомы с его высокопреподобием?
– Без малого двадцать лет. Он преподавал в семинарии, где я учился. В миру его звали Александром Викентьевичем. Александр Викентьевич Щукин.
– А матросик-то курносик вскарабкался! – подал голос Артюхин. – Ну чистая кошка!
Мы задрали головы. Волжанин, который казался снизу совсем маленьким, помахал нам рукой и скрылся в проеме углового окна.
«Вот сукин сын», – подумал я и сказал:
– Повезло вам, Виталий Олегович, с пополнением. Каких лихих ребят прислали, а?
– Разумеется, разумеется, – кисло согласился он.
III
Мы прошли мимо сложенных вдоль стены разобранных шкафов, упакованных в рогожу.
В полутемном зале с застоявшимся воздухом пахло пылью, лампадным маслом и чем-то горелым. На каменных стенах темнели разводы копоти. Под ногами хрустело стекло. Осколками был усеян весь пол. Неподалеку от прямоугольной глубокой ниши валялись обрывки веревок и куски брезента. Тут же несколько окурков, молоток, сплющенная позолоченная чаша, наполовину пустая бутылка с какой-то жидкостью.
– Видимо, здесь грабители упаковывали похищенное, – заметил Дубовицкий.
– Я всегда восхищался вашей проницательностью, Виталий Олегович.
Он покраснел, суетливо достал портсигар, но вовремя спохватился и сунул его обратно: в ризнице курить не полагалось…
– Вы богаты папиросами? – Папиросы, как и духи, были высшего разбора. Давно я не курил таких папирос…
Недалеко от окна лежала груда скомканных парчовых, бархатных и шелковых одеяний. Помощник ризничего, рябой монах в выцветшей камилавке, поспешно поднес лампу. Но в без нее хорошо были видны переливающиеся гиацинтом архиерейские мантии с бархатными скрижалями на груди; шитые золотом плащаницы; старинные, почти в человеческий рост, греческие ризы с вырезом для головы; ризы иерархов православной церкви – саккосы и полиставрии.
Когда-то на экзамене в семинарии меня основательно гоняли по духовным одеяниям. Экзаменатор, ехидный тощий старичок, которого непрестанно мучила икота, по каким-то соображениям, а может, просто
