Откуда-то, со стороны Хитровки, донесся хлопок выстрела. Один, другой… В меблирашках сипло и разухабисто орали: «Я гуляю, как собака, только без ошейника! Кого бьют, кого колотят? Все меня, мошенника!…»
Из ярко освещенных полуподвальных окон трактира рвались на улицу шум пьяных голосов, тонкий визг скрипки, женский смех. Верхние окна были зашторены, лишь кое-где проглядывал сквозь шторы свет.
Восемь часов вечера – «час убийств». Сейчас в дежурке уголовно-розыскной милиции звенели тревожно телефоны. И после каждого телефонного сообщения дежурный инспектор аккуратно записывал в журнал регистрации: «На… спине обнаруженного на Чистых прудах трупа мужского пола множественные колотые и резаные раны, в результате коих и наступила смерть…», «При убитой выстрелом в лицо гражданке документов не обнаружено. Смерть вышеуказанной гражданки последовала в результате огнестрельного ранения…»
С шумом растворилась дверь трактира, заклубилась густым морозным паром. Мускулистый, голый по пояс татарин, густо покрытый затейливой татуировкой, и низкорослый крепыш в чуйке вытащили за руки и за ноги пьяного. Раскачав, как бревно, бросили на обледеневший от помоев сугроб.
– И-их! – тонко взвизгнул татарин и засмеялся.
Плашмя ударившись боком о ледяной наст, пьяный сполз на панель.
«Хулиганом я родился, хулиганом и помру. Если голову отломят, я полено привяжу…» – захлебывались пьяным весельем меблирашки.
Выгнувшись гусеницей, пьяный встал на четвереньки. Роняя на снег капли крови из разбитого носа и мотая головой, заскулил, зафыркал. Попытался подняться на ноги и снова упал.
– Свинья поганый! – сказал татарин и пхнул пьяного носком валенка в бок. – Пьяный морда!
На левой стороне груди татарина была вытатуирована виселица. На ней висел, расставив ноги, человечек. Под ним полукругом надпись: «Виси кореш у маево серца».
Напарник татарина заметил меня. На знакомом мне еще по бурсе «перевертыше» сказал:
– Глядипо ан гоэто.
– Жуви, – ответил татарин.
– Жиська, но, Ахметка.
– Но, но, – подтвердил татарин.[2]
– К Никите Африкановичу? – обратился ко мне крепыш.
– К нему.
– Ждем, ждем.
В гардеробе он помог мне раздеться. Стряхнул снег о пальто и шапки.
– Ждут вас Никита Африканович. Очень ждут.
Я услышал, как хлопнула входная дверь, – это в трактир вошли Артюхин и Волжанин.
– Пожалуйте…
Татарин повел меня через узкий длинный зал, наполненный папиросным дымом и кухонным чадом. Зал гудел голосами, звенел вилками и ножами, чавкал, вскрикивал, рыгал, пел. На маленькой, забившейся в угол эстраде раскачивался маятником худосочный молодой человек в длинной бархатной блузе с бантом – то ли начинающий поэт, то ли именитый карманник. Худосочный махал руками и что-то говорил, но слов из-за шума разобрать было нельзя.
Толстяк под фикусом тупо и сосредоточенно лил вино из бутылки на голову уткнувшегося лицом в тарелку соседа.
Держа друг друга за грудки, матерились двое «деловых». Жеманясь и хихикая, терлись у простенка молодые люди с крашеными губами и подведенными глазками. Хитрованский босомыжник на потеху публике грыз зубами стопку. Некто багровый и расхристанный хлопал босомыжника по спине и кричал:
– Жри, друг, за все плачу!
Лысый, в офицерском кителе со споротыми погонами, расставив ноги, щелкал языком: «Гоп-гоп-гоп!» Он изображал лошадь: на одном его колене подпрыгивала в такт курцгалопу пьяная до изумления девочка с размазанной по лицу помадой, на другом тряслась, вцепившись в край стола, пышнотелая матрона с валиком волос над выщипанными бровями. Видно, лошадь проскакала уже не одну версту: голый череп офицера был в крупных каплях пота, пот струнками скатывался по щекам к плохо выбритому острому подбородку. «Гоп-гоп-гоп…»
Офицер мешал проходу. Татарин без видимого напряжения – лишь задергал ногами висельник на безволосой груди, – сдвинул стул со всеми тремя в сторону:
– Свинья пьяный!
Чудом удержавшись на стуле, офицер поднял глаза и неожиданно трезвым голосом скорбно сказал:
– Там – германцы, тут – татары…
– Не связывайся с Ахметкой, Петенька, – изувечит, – обняла его за шею пышнотелая.
– Тьфу, свинья пьяный! – плюнул татарин на покрытый опилками пол.
Он молча провел меня мимо буфетной на кухню, где между раскаленными чадящими плитами метались красные от жара повара в грязных колпаках. Ни слова не говоря, показал рукой на низкую дверь. Мы оказались в полутемном коридоре, затем свернули в другой, поуже. Свернули направо, еще раз направо. Татарин распахнул обитую войлоком дверь и отдернул тяжелую штору:
– Привел, Никита Африканович.
