Наверх мы поднимались молча, и каждый глядел в свою сторону.
Выйдя из кабинок, мы поползли вверх по лестницам. Вниз старались не смотреть. Довольно было и того, что незнакомая дама в шляпе с морковной ботвой и маленькими помидорчиками то и дело поглядывала, а потом с гордостью восклицала так, будто она одна тут, на мачте, понимала смысл слова «нервы»:
– Прямо у меня все нервы трещат!
Потом мы вошли в рукав. Он колыхался и доверия не вызывал. Степка тихонечко заскулил. Денщиха, напротив, бодрилась и, пользуясь возможностью, облапила Степку за талию. Тогда он стал попискивать, что означало: убери лапищи, бесстыжая, и в то же время не убирай, иначе я со страху помру.
Наконец все мы оказались в первой из корзин. Впрочем, «корзина», это так, слово с давних времен. На самом деле нижнее помещение, подвешенное к «Циолковской», было не из прутьев сплетено, а сколочено из досок и имело почтенные размеры – я думаю, шесть сажен на двенадцать. Нужный нам стереофотокинескопограф находился в торце и туда следовало пробираться по узкому коридору. Наконец мы вошли в комнатушку и уплатили за билеты мощной контролерше в ярко-красной кофте, стянутой старым офицерским поясом. Ее натертые свёклой круглые щеки соперничали колоритом с надписью на боку циолколета. Волосы грязно-серого цвета были жирно напомажены и взбиты в высокую прическу, увенчанную розеткой из гофрированной зеленой бумажки с аптечного пузырька. Степка загляделся на это великолепие.
Завитой мужчина в сюртуке салатового цвета и в соломенной шляпке с розами стал тыкать указкой на большой белый экран, где возникали виды городов и всякая архитектура, нагонявшая мысли о кладбище и надгробном ангеле. Сперва они были цветные и, хотя афиша обещала полное ощущение объема и своего собственного присутствия в этих нарисованных Афинах или Мадридах, ничего такого мы не заметили.
Вдруг на экране появилась фотоскопия, серая, как туманный день в столице, с нечеткими пятнами, одним большим и причудливым, другим маленьким. Было похоже, как будто кто-то огромный месил туман кулаком и оставил глубокие вмятины.
– Вот раскопки Помпеи! – докладывал мужчина. – Это пепел. Труп собаки и двое влюбленных, поза которых доказывает изумленным зрителям, что наши предки умели так же любить, как и наши потомки…
– К чему?.. – обреченно прошептала Дарья Петровна.
Раздался звук, нечто вроде того «дж-ж ж», которое издает возмущенная оса.
– А? Что? – спросил мужчина у незримого механика. – Отстаньте, сам знаю! Итак…
Следующая фотоскопия была, напротив, разноцветная и сильно смахивала на гору винегрета.
– Теперь взглянем на Везувий! Что может быть величественнее этой извергающейся картины природы? Дым валит из грандиозного жерла… из жерла валит… из грандиозного… Еще одно мановение волшебного жезла… Долго будешь копаться?.. И вот мы на берегу Неаполя! Трижды права пословица, говорящая: кто не пил воды из Неаполя, тот не пил ничего!
Тетя Маша, скучавшая в стереофотокинескопографе, потихоньку отодвинула черную занавеску и старалась в бинокль поглядеть вниз. Она готовилась инспектировать и выискивала недостатки. Вдруг она громко ахнула и вскочила.
Удержать ее было невозможно. Я поспешила следом, решив, что тетке стало не по себе, а Уткин застеснялся, да и неприлично мужчине преследовать женщину. Тут оказалось, что денщиха, сидевшая со Степкой в самом заднем ряду, преуспела в своих поползновениях – розовая Степкина куртка была расстегнута, а кружевная наколка сидела набекрень.
Дарья Петровна устремилась за мной – видимо, почуяла какой-то особенный соблазн для демонической женщины.
– Сеанс окончен! До свидания на острове Целебесе! – завопил нам вслед мужчина. – Среди местных нравов и поражающей обстановки!
В коридоре тетя Маша требовала «капитаншу этой галоши» и указывала пальцем на каракулевую шапку как на особый документ.
– Я генеральша Субалдеева! – восклицала она. – Немедленно! Ар-рестую! К чертовой матери!
Капитанша находилась в верхней корзине. Там было машинное отделение и пахло всякими омерзительными химическими веществами. Я слыхала, что в Америке пробовали делать аэростаты на ручной тяге, и огромный винт вращался усилиями целого взвода крепких мужчин. Но американки отказались от этой затеи, потому что аромат от взвода пыхтящих и обливающихся потом мужчин вынести совершенно невозможно. Хуже, кажется, только нафталин осенью, когда достают пальто и шубы.
Мы полезли наверх, совершенно не представляя, что потребовалось тете Маше от капитанши «Статской советницы Циолковской». Степку с денщихой, чтобы не путались под ногами, оставили в нижней корзине, хотя я и побаивалась за Степкину нравственность: страшен-то страшен, да денщихе ведь понравился! Опять же, воротничок с бантиком…
Капитанша встретила нас в расстегнутом грязном мундире, перемазанная какой-то черной копотью.
– Мне нужен циолколет «Сенаторша Попугаева»! – сразу заявила тетя Маша.
– На каком основании?
– Государственная тайна!
Тетя Маша что-то прошептала на ухо капитанше, и та ахнула.
– Сейчас же, сию минуту! – выкрикнула она. – Только вызову лейтенантшу Шмидт! Как хорошо, что экипаж не отпущен. Сейчас вам подадут переходной рукав!
– Сколько пассажиров может принять корзина?
– Корзина маленькая. Троих или четверых. Это же патрульный циолколет.
– А скорость у него какая?
– Максимальная! Двадцать пять верст!
– По ветру или против ветра?
– По ветру…
– Какое свинство!
Тетя Маша была в таком состоянии, что отпускать ее без присмотра мы побоялись. Генеральша-то генеральша, но вдруг генеральство, ударив ей в голову, произвело там непоправимые разрушения? Из одного лишь милосердия мы полезли вслед за тетей Машей в кривой парусиновый рукав и вывалились из него в корзину «Сенаторши Попугаевой». Там было тесно и плохо. К тому же корзина не имела потолка, и мы сразу оказались на ветру. Уткин первым делом упустил свою шляпу с вуалью и злобно смотрел ей вслед, пока она летела над циолкодромом в сторону леса, чтобы навеки украсить собой елку или березу.
Лейтенантша, запуганная капитаншей, смотрела на тетку с ужасом. Нас она, кажется, и вовсе не видела.
– В погоню! – закричала тетя Маша, придерживая на голове каракулевую шапку.
Заработал винт. «Сенаторша Попугаева» стала медленно отдаляться от «Статской советницы Циолковской», разворачиваясь носом куда-то в сторону Крестовского острова.
– Да за кем гонимся, тетенька? – в ужасе спросили мы.
– За иродами! – ответила она.
Циолколет набирал скорость. Тетя Маша стояла рядом с лейтенантшей Шмидт, одной рукой держалась за канат, другой сжимала бинокль. Корзина опасно раскачивалась. Уткин хорохорился.
– Я всегда геройски переношу качку, – говорил он. – Нужно только правильно сесть, положить оба локтя на стол и стараться ни о чем не думать.
Стола не было. Вообще ничего не было, только закуток, где мы могли сидеть на мешке с песком, прижавшись друг к другу, чтобы нас не задевали матроски и механички. И нам уже было страшно.
Я невольно вспомнила рассказ мистера По «Ангел необъяснимого», в котором главный герой летит по небу, ухватившись за канат, свисающий с корзины воздушного шара. Но тому герою повезло – он, свалившись, влетел в дымоход и оказался в камине своего собственного жилища. А нас что ожидало?
Глядеть вниз мы боялись. Уткин утверждал, что там, внизу, уже не острова, а Черная Речка. Мы не верили. Поверили, когда лейтенантша на приказ тети Маши отвечала:
– Так точно, курс на Выборг.
– К чему? – спросила Дарья Петровна.
