– Подождите, – говорю я и останавливаюсь. Мысли вспархивают, кружатся у лампы под потолком, потом медленно возвращаются в голову. – Когда выпустят, куда мне идти?
Он молчит. Я опускаю глаза. Рассматриваю повязку на предплечье. Бинты на спине промокли – через них постоянно что-то сочится. На мгновение я забываю, что кроме меня в камере есть кто-то еще.
– Я что, похож на агента из бюро путешествий? – Он наклоняется вперед и смотрит мне в лицо. – У меня на кармашке бэджик? Или, может, вы видите на стене постер с рекламой отдыха на Карибских островах?
Он не говорит – лает, так что я не успеваю вставить ни слова. Качать головой больно, поэтому я снова опускаю глаза.
– У вас была при себе немалая сумма наличными. Деньги вам вернут. Какое-то время протянете, если не будете сильно шиковать. У вас впереди пять дней свободы – гуляйте.
Он стучит в дверь – от этого звука меня бросает в дрожь. Где-то звенит звонок. Дверь открывается.
– У вас моя карточка, – говорит он, поднимаясь со стула. – Морелл. Раз уж вы не спрашиваете, Морелл – это я. В будущем будьте осторожнее. Проверяйте, с кем разговариваете. Когда устроитесь где-нибудь, позвоните мне.
Охранник захлопывает дверь, и сердце на мгновение замирает. Шаги Морелла исчезают в шуме звонков и стуке дверей. В голове как будто жужжат электрические мухи, слетающиеся на пульсирующие огоньки памяти. Они неутомимы и упрямы, но я знаю, что если дам им исчерпать запас сил, выработать ресурс и свалиться на пол, то, может быть, обнаружу в разбросанных чешуйках некое скрытое, зашифрованное послание. Час или больше я смотрю на руки, стараясь определить свой возраст. Если стальное зеркало над туалетом не врет, я представляю собой человеческую кляксу. Отражение – расплывчатые очертания ничем не примечательного лица.
Удар дубинкой о дверь камеры. Я вздрагиваю и судорожно поворачиваю голову. Через находящееся на уровне пояса отверстие протискивается бумажный поднос в целлофане. На нем четыре рыбные палочки, пластиковая чашечка с фруктами и пакетик сока комнатной температуры. Сдираю целлофановую упаковку – в лицо бьет неприятный запах. Так пахнет летом полный мусоровоз, если подойти к нему сзади. Проглатываю рыбные палочки и, уткнувшись носом в локоть, пережидаю рвотный импульс. Печенье и теплый сок действуют на желудок успокаивающе.
Я смотрю на белые стены и пытаюсь вспомнить, чем занимался до того, как мы с белой цементной стеной стали играть в эти бесконечно долгие гляделки. Я заношу в журнал то, что удается вспомнить, и надеюсь набольшее.
Глава 3
Шнауцер пытается блефовать, но бульдог не покупается. Терьер и доберман остаются при своих, и все четверо ведут себя так, словно меня и не замечают. Затихли. Думают, я их не увижу. Спустились со стены вместе с черными бархатными клоунами. Я провожу пальцами по не выцветшим кускам обоев. Прощупываю дырки, простукиваю полости, проверяю рамы картин, плафоны, подставку для лампы, вентиляционные отверстия, раму кровати и тумбочку. Расправляюсь с двумя большеглазыми, хмурыми бродягами. Я ищу скрытые микрофоны и микрокамеры. Обхожу комнату с лампой, поочередно проверяя розетки. Две из восьми не работают. Достаю десятицентовик, откручиваю панели, но ничего не нахожу.
Моя новая камера – номер 621 в отеле «Огненная птица» – слишком похожа на тюрьму, чтобы я мог поверить, будто уже выбрался на свободу. Смотритель в отеле носит футболку с надписью, информирующей всех о его статусе ветерана вьетнамской войны, и общается с клиентами через похожее на амбразуру окошечко. За спиной у него гвоздь с тяжелым кольцом, на котором висят ключи. Под кольцом захватанная грязными пальцами бейсбольная бита с вырезанным числом «211». Над маленьким телевизором объявление: «Посетители после 10 вечера не допускаются. В холле без дела не околачиваться. За мелочью для автоматов не обращаться. Оплата только наличными. Никаких исключений».
Постояльцы отеля – мужчины и женщины, преимущественно наркоманы, выздоравливающие и переживающие рецидив, а также пребывающие в разных переходных состояниях между этими полюсами. Одни двери никогда не открываются, другие никогда не закрываются. Толкачи и проститутки на бессменной вахте – обслуживание круглосуточное, без выходных. Работают за дозу, за гроши. Лампочки в коридоре перегорели, так что я прокладываю курс, ориентируясь по отдающему голубоватым свечением жужжанию из-под дверей.
В моей комнате раковина в углу, кровать, тумбочка, маленький письменный стол с черно-белым телевизором, Библия, колода карт, кусок мыла и запах всех тех, кто проживал здесь раньше и не пользовался мылом. В отличие от тюремной камеры, в номере есть окно с видом на проходящую внизу улицу. Открываю окно нараспашку – с желанием впустить свежий воздух и изгнать человеческий дух. Смотрю на тротуар – до него три этажа – и слышу тихий шепоток: «Прыгай». Замираю. Расслабляю руки на случай, если импульс повторится. Потом отхожу в глубину комнаты.
Сижу на кровати перед разложенными на столе картами. Солитер. Я знаком с правилами, но не помню, когда и где их узнал. Голова болит от заполняющих ее колонн лиц и цифр. Под бинтами чешется от статических разрядов. Блокнот ждет просветления, очередного воспроизведения забытых секунд. Удар грома подбрасывает трефовую семерку. Сердце закачивает под повязки тепло, и кровь вспыхивает в моей новой коже. К двери подошли осторожно и неслышно. Вежливый стук пудовым кулаком, и дверь с треском летит на пол в сопровождении петель и щепок. Штурмовики врываются из темноты, громадные черные люди-жуки с жалам и стингерам и лазерного наведения… красные пятнышки пляшут на моей груди… ждут лишь приказа королевы, который поступит через торчащие из ушей проводки.
Нет, на сей раз стук в дверь – всего лишь стук в дверь. Передо мной два обитателя «Огненной птицы». Зачем они пришли? Позаимствовать мыло? Убить меня? Эти могут и то, и другое.
– Червячок не завелся? Ленточный глист? – Слова его мягки, ритм четкий, словно отмеренный маятником серебряных часов.
– Нет. А с какой стати?
– Может, съели что-нибудь. Может, кое-кто взял вас за яйца. – Глаза смотрят в пустоту слева от меня, как будто заглядывает в карты через плечо. – Или, может, вы у кое-кого на жалованье.
Он кивает в сторону приятеля, долговязой личности ростом за шесть футов со свисающими ниже плеч спутанными, грязными волосами. Лицо у него цвета пятна от табака, глаза пустые, бескровные, как у старой фотографии. Глаза слишком долго оставались неподвижными и как будто застыли на серебряной пластине в тот самый миг, когда импульсная сковородка высосала из них душу.
– У него на них нюх. На червячков. Думает, вы можете быть переносчиком. Такое иногда случается с новыми жильцами.
Его спутник молчит. Несмотря на вечернюю духоту, на нем длинный, до колен, черный плащ. Представить его живым, из плоти и крови, так же легко, как натянутым на две перекрещенные палки где- нибудь посреди кукурузного поля.
– Ваш друг может ошибаться.
Я начинаю закрывать дверь, когда он говорит:
– Меня зовут Джек. – Протягивает руку, и моя исчезает в мясистой лапе. Ладонь у него влажная и скользкая от скопившейся на ней грязи жизни, проведенной без работы и близкого знакомства с мылом.
Первым в комнату входит парень в плаще. Джек следует за ним.
Молчун шипит что-то сквозь стиснутые зубы и проводит пальцем поперек горла – тихо. Он переключает телевизор на пустой канал, и на скрытые микрофоны дальнего действия падает защитный навес белого шума. Меня окутывает свистящий ураган. Душа отрывается от тела, как бывает, когда слушаешь оркестр.
– Будто музыка, – говорит Джек. – Этим помехам сотни миллионов лет. Они летят через космос с начала времен. Кусочки большого взрыва, обрывки симфоний, звучавших при рождении вселенной. – Он улыбается. – Люблю читать. – И начинает вытаскивать из брюк рубашку. – Убедитесь сами, я чист. Ничего нет. Так что нас никто не слушает.
– Мне все равно, слушает нас кто или не слушает. Вам придется уйти.
– Если вам все равно, тогда вас определенно слушают.
