почувствовал малейшую опасность, он «заложил» бы собственную мать. Что требовал от него Яго? Зачем такая жестокость?
Лучи полицейских фонариков шарили по стенам, сновали по углам, выхватывая из полумрака картину разрушений: груды битого кирпича, рухнувшие балки. Лица святых на фресках и витражах недовольно хмурились, когда на них падал свет.
Среди сонма теней, на передней скамье, сгорбившись сидел Бернард. Рядом суетилась медсестра, она обрабатывала ссадину у него на лбу. Инспектор Пуллод на минуту задержался возле них, а затем присоединился к Харпер и Слейду.
Все трое отвернулись, чтобы не видеть, как полицейские снимают с креста тело доктора Мормо. Они стояли возле алтарного ограждения. Пуллод не скрывал своего смущения и растерянности. Он обращался исключительно к Слейду, но Харпер отлично понимала, что его слова адресованы ей.
— Мы вышли на след черного «мерседеса», — вполголоса говорил инспектор. — В нем только водитель. Молодой человек, — Пуллод кивнул в сторону Бернарда, — подтвердил, что номерные знаки совпадают. В Мордерне «мерседес» оторвался от наблюдения, но похоже, он направляется на юг, по шоссе А-24. Мы выставили патрули. Уверен, далеко ему не уйти. — Только теперь Пуллод счел возможным обратиться непосредственно к Харпер: — Вас и молодого человека отвезут в больницу. Я отправляюсь в Мордерн — проверю, как там дела. Хорошо?
Харпер, нахмурившись, покачала головой:
— Он не поедет.
— Кто?
— Бернард. Он не поедет в больницу. Он сядет в свою машину, и мы отправимся на поиски Яго.
— Но в таком состоянии он не сможет вести машину.
— Согласна, — сказала Харпер. — Поэтому я предлагаю, чтобы вы нас подбросили.
Пуллод и Слейд удивленно переглянулись. Слейд закатил глаза.
— Вы сказали, что он держит путь на юг, — задумчиво пробормотала Харпер.
Пуллод кивнул:
— Совершенно верно.
Дверь, ведущая в подземную усыпальницу, с грохотом отворилась. Два дюжих «бобби» вывели Лестера Бенбоу, человека со шрамом. Руки его были сцеплены за спиной наручниками. Лицо — в крови. Он окинул собравшихся исполненным лютой злобы взглядом.
Найдя глазами Бернарда, человек со шрамом оскалился.
Бернард поднял голову. Смерил Бенбоу пристальным взглядом. Молча кивнул.
Арестованного повели к выходу. Харпер проводила его задумчивым взглядом.
— Инспектор, по-моему, нам следует поехать на север, — сказала она.
— На север? — Пуллод нервно хохотнул.
— Да. Думаю, мы должны как можно скорее оказаться в Белхем-Грейндж.
20
Шторм тоскливо смотрел в окно, за которым властвовала зловещая, мятежная ночь. «Что это значит, старик, — думал он. — Что это значит? Настало время разоблачений. Тот самый момент в конце второго акта, когда злодей, которого все считали давно погибшим, вдруг выступает из тени — или когда женщина, от которой все без ума, вдруг утаивает орудие убийства — или когда главный герой, которого все обожали, превращается в жалкого, трусливого доходягу, неспособного заставить себя сказать правду. Второй акт давно закончился, — думал Шторм. — Время разоблачений давно пришло».
— Что с тобой, Ричард? — услышал он у себя за спиной голос Софии.
Шторм обернулся. София лежала, опираясь локтем о подушку, и не спускала с него глаз. За кружевным пологом угадывались очертания ее фигуры. Но даже теперь он не знал, как сказать ей…
— Ты не спишь, — прошептал он.
Она рассеянно повела плечом и вздохнула:
— Я уже давно не сплю.
— Вот как?
— Я наблюдала за тобой… и все время думала.
Шторм промолчал. Ему показалось, что София перевела взгляд на портрет.
— О чем ты хотел поговорить со мной? — спросила София. — Когда меня позвал отец…
Шторм колебался. Смертельная тоска — от которой делалось тошно — накрыла его как волна.
— Я… слушай, может, сейчас не время? — пробормотал он, точно извиняясь — презирая себя за трусость и в то же время отчаянно надеясь, что ему удастся избежать этого разговора. — Ты еще слишком расстроена.
— Нет-нет, со мной все в порядке. Даже странно, но я совершенно спокойна. Просто я думала о тебе. Пыталась понять.
Шторм присел на краешек подоконника. Потер переносицу, устало прикрыл глаза.
— О Господи…
— Ричард, признайся, ты болен? Да?
Шторм не шелохнулся. Он сидел, не открывая глаз, не отнимая руки от переносицы. «Если только можно было бы просто сидеть вот так и ничего не объяснять, — думал он. — Только слушать ее голос». Он любил слушать ее голос. Настоящая Мэри Поппинс.
— Когда ты сказал, что нам надо поговорить, я подумала именно об этом, — вполголоса продолжала София. — Сама не знаю почему. Просто вдруг в голову пришло. Иногда у тебя такой усталый вид. И твоя рука… ты все время потираешь левую руку. И ты… ты всегда так… печален. Я права? Ты болен? Поэтому у тебя такой удрученный вид?
Шторм печально улыбнулся и кивнул.
— Да, — произнес он. — Все обстоит именно так. — И, помолчав, поспешно добавил: — Кислое дело, малыш. Врачи тактично называют это неизлечимой болезнью…
София молчала. Шторм устало прикрыл ладонью глаза. Ладонь была влажная, и это ему совсем не нравилось. «Проклятие», — думал он. Он не знал, чего, собственно, ждал от этого разговора, — но только не этого. Только не этого молчания. Когда София снова заговорила, голос ее звучал на удивление ровно, в нем угадывались нотки сдержанного, вежливого любопытства.
— Это… это пугает тебя? Ты боишься?
Шторм отрывисто рассмеялся:
— Э-э… как тебе сказать… — Он положил руки на колени и увидел, что она по-прежнему не спускает с него глаз. — Нет. Коль скоро ты спросила об этом — нет, я не боюсь. Разве что изредка, по ночам, когда остаюсь один. Самую малость.
— Я не знала. Я не думала, что тебя это испугает.
— Пока симптомов не так уж много. Возможно, я еще не до конца отдаю себе отчет, насколько ужасно мое положение. Не знаю. — Он тяжело вздохнул. — По правде говоря, больше всего я боюсь врачей. Наверное, мысль о том, что они борются за твою жизнь, придает им уверенности, даже когда битва давно проиграна. Я с самого начала боялся, что они будут резать меня, облучать, травить всякой дрянью… Поэтому я и сбежал. Впрочем… нет. Дело вовсе не в этом. Просто от подобных мыслей мне становится чертовски грустно.
Выдержав паузу, София продолжила — с тем же сдержанным любопытством:
— Тебе было грустно? Из-за сожалений? Ты о чем-то жалел?
