вовчиков. И, в конце концов, мне он спас жизнь за минуту до того, как ты его застрелил. И не делай вид, что ты ничего не понимаешь. Как я должен теперь относиться к тебе? К человеку, который убил того, кому я обязан жизнью? Убил просто потому, что тебе этого хотелось, потому, что сам вынес ему смертный приговор. А не думал ты: имеешь ли ты на это право? Молчишь? Тогда я тебе скажу. Нет. Не имел ты такого права. Так же, как Танаев с Шариным не имели права убивать, и этим ты не сильно от них отличаешься. Действуя так же, как они, ты и сам стал простым убийцей. Хотя нет, что я говорю. Простотой тут и не пахнет, ты стал не простым убийцей. Ты же под свои убийства теоретическую базу подвел, придумал целую философию в свое оправдание. Дескать, я спасу мир от подонков и негодяев, взяв на себя грех, и втайне упивался своей исключительностью. Тем, что ты, по сути, стоишь по ту сторону закона, прикрываясь им и смеясь надо всеми, полагая, что ты такой хитрый и всех обвел вокруг пальца. А спросил ты у этого мира: хочет ли он твоей іжертвенностиі? Нужно ли ему избавление такой ценой? Или так — лес рубим, щепки летят, да? Это уже было Валька, и не раз. И последствия были очень печальными. Конечно, что для тебя какой-то Вовчик? Смахнем и его заодно. Так ли важно, что среди скотов и дегенератов один дурачок заблудший оказался? Не велика беда, баб в России много, еще нарожают. А он человеком был, а не уродом. Понимаешь? Человеком. Таким же, как я, как ты, и… может быть, даже лучше, чем ты.
Выслушивая мой страстный и сбивчивый монолог, Валька подавленно молчал, но при последних словах ощетинился.
— Так, значит, этот Вовчик тебе дороже меня был, да?
Выбросив докуренную сигарету в открытое окно, я ответил:
— Это твои амбиции. Ты был моим другом. Ты был дорог мне, когда был просто Валькой Безугловым. Ты был нужен мне, наконец. Но мне не нужен зверь, почувствовавший вкус крови и жаждущий ее снова и снова. И не в том дело, кто мне больше дорог: ты или Вовчик. Об этом вообще нечего говорить. Только… Помнишь тот вечер, когда ты избил троих парней возле ікомкаі? Ты сказал мне тогда, что так нужно, потому что когда-нибудь я окажусь с ними один, лицом к лицу, и тогда, наученные тобой, они не посмеют меня тронуть из боязни получить достойный ответ. Так вот нет. Ты ничему их не научил, кроме того, что всегда права будет только грубая сила… Знаешь, кого ты мне напоминаешь? Ясона из мифа про аргонавтов. Ясона, сеющего зубы дракона. И когда-нибудь из них вырастут свирепые и безжалостные воины, жаждущие твоей крови. Сможешь ли ты тогда остановить их? Насилие порождает только насилие — и ничего больше. Это старо, как мир, Валентин.
Валька долго сидел неподвижно. Мне было жаль смотреть на его страдальческое лицо, но поделать с собой я ничего не мог. И не мог ему просто сказать: давай плюнем на все и забудем, как будто бы ничего и не было, потому что и мне он, непостижимым образом, сумел передать часть своей жестокости и себялюбия. А может, это просто дремало во мне до сих пор, и Валька всего лишь послужил катализатором для реакции, бродящей сейчас во мне? Какое это имеет значение! Жестокость порождает жестокость, и нам уже не стать прежними, и солнце не будет для нас таким ярким, как это было вчера…
Валька пошевелился и глухо сказал:
— Уходи… Иди домой, тебя ждут. Ты прав, не стоит тратить время на такую развалину, как я.
Ни слова не говоря, я вышел из машины и уже хотел захлопнуть дверцу, но Валькин вопрос остановил меня на секунду… Может быть, это была секунда перед шагом в пропасть?
— Так говоришь, зуб дракона, да?
Он тоскливо усмехнулся, и его усмешка показалась мне особенно зловещей в полутьме салона. Кажется, он и не ждал от меня никакого ответа, потому что добавил без паузы:
— Уходи…
Какое выражение было на его лице? Это была какая-то смесь тоски, горечи и душевной боли, прорвавшихся из глубины его внутреннего іяі. Я не смог сразу понять этого, и только гнетущее чувство беспокойства засело тупыми иглами в висках. Но даже и этого я не смог осознать сразу, приписывая свое состояние расстройству, вызванному нашим нелепым разговором.
Захлопнув дверцу, я медленно побрел к подъезду, хмурясь и беспощадно кусая губы, чувствуя, что готов сейчас разреветься, и не понимая, чем это вызвано.
В подъезде я нажал на кнопку вызова лифта, тупо глядя на ее яркий глазок, и вдруг обомлел от жаркого ощущения тревоги, окатившей меня тугой волной. Еще бессознательно я сделал шаг к выходу, потом второй, третий… и, наконец, побежал на улицу, чувствуя, как сердце тревожно и дико колотится в груди и легкие разрываются от острого недостатка кислорода. Задыхаясь, я, подстегиваемый все тем же смутным ощущением беспокойства и непоправимой беды, чувствовал, что непременно должен успеть сделать что-то очень важное, и страшно боялся, что сделать этого не успею…
Я не успел. Мне не хватило всего одной секунды. Может быть, той самой, на которую я не пожелал задержаться рядом с Валькой. Едва я только выскочил на улицу, безжалостно распахнув дверь пинком ноги, как услышал негромкий хлопок, легкий и безобидный, напоминающий взрыв новогодней петарды, и почти сразу — сигнал Валькиной машины, протяжный и тоскливый, как крик, вырвавшийся из моей глотки:
— Ва-а-а-а-а-а-а-а-л-ь-к-а-а-а-а-а-а-а!!!
