– Ты можешь убить меня тут же, не сходя с места… Но сначала выслушай…
И я рассказал, зачем понадобилось мне лезть в добрые друзья к Камелькранцу.
– Так я и знала! Ой, так и знала, Молокоед!
– Вот те на! – удивился я. – Зачем же ты меня отдубасила?
Белка рассмеялась своим легким смехом, совсем как раньше:
– Ты только не сердись, Молокоед… Зато теперь я знаю всю правду!
Я вытащил букетик незабудок из кружки с водой, подал Белке.
– Что это такое? – спросила она, ловя в темноте букет.
– Знак того, что я все время думаю о тебе… Цветы…
– Спасибо, Вася!
Я в темноте не видел Нюриных глаз, но убежден, что они горели еще ярче незабудок.
Потом мы уже спокойно стали обсуждать план нашего бегства. Я попросил отыскать на чердаке одежду, спрятанную Лизой, и убрать в более надежное место.
– Я это сделаю, Молокоед, – сказала Нюра. – Только ты продумай все как следует и поскорей давай сигнал.
– Сигнал дам… Не беспокойся, – улыбнулся я в темноте, вспомнив сигнал, каким я созывал когда-то с балкона своих товарищей[53].
Теперь оставалось объясниться с Юзефом. Ушла Белка – и я, не теряя времени, пробрался в барак, тихонько разбудил Зарембу, попросил выйти во двор.
– Вы помните наш разговор, дядя Юзеф?
– Какой?
– А помните, я вам с Сигизмундом говорил, что мы хотим бежать?
– Я-то помню, но другие все забыли, – горько ответил он.
– Эх, дядя Юзеф! Я думал, вы более догадливый. Узнав о моей тактике, поляк успокоился, положил мне на плечо тяжелую руку, рассмеялся:
– Дурак я, дурак! До тридцати четырех дожил, а таких вещей не понимаю. Я, может, тоже подумаю.
– И побежите? – радостно спросил я.
– Возможно. – Мне показалось: в темноте он улыбнулся. – Когда потребуются тебе мои услуги?
– Скоро. Мы должны воспользоваться тем, что я сейчас немного свободен. Если меня снова не запрут под замок…
– Ты прав, Василь. Бегите скорее – поможем. Теплее, чем обычно, пожал мне Юзеф руку, и мы пожелали друг другу покойной ночи.
БАЛ
По мере того, как запас спиртного уменьшался, шум все возрастал.
Паппенгейм гостил у сестры уже третий день. Фрау Марта, одетая по случаю приезда брата в роскошное белое платье, белые чулки и белые туфли, почти не появлялась в эти дни во дворе. Брат и сестра подолгу беседовали в саду либо уезжали в Грюнберг в гости к общему знакомому – начальнику концлагеря.
Один Камелькранц по-прежнему суетился в хозяйстве. Горбуна не приглашали ни на беседы, ни в гости, и мы поняли, что управляющего держат в черном теле.
Пока баронесса с Паппенгеймом находились в гостях, пришла телеграмма. Старший сын мадам Фогель – Рудольф – сообщал из госпиталя, что будет дома уже сегодня вечером. Камелькранц засуетился еще больше. Белка срочно была послана на почту с телеграммой баронессе, чтобы та выезжала. На дворе шла генеральная уборка. Старый Отто по приказу Камелькранца резал огромного кабана. Верблюжий Венок, подстриженный, чисто выбритый, надел новый костюм и выглядел теперь еще более смешным и нелепым.
Когда батраки вернулись с поля, баронесса и Паппенгейм уже были дома. На кухне стоял содом: женщины, приглашенные фрау Мартой, жарили, варили, стряпали, как будто приезжал не один обер- лейтенант, а по крайней мере рота солдат.
Вечером сквозь шторы светомаскировки из всех окон пробивался свет. Из барского дома слышалась музыка.
Я стал уже засыпать, когда меня разбудили и Паппенгейм сказал, что со мной желает познакомиться обер-лейтенант.
Мне помнилось лицо Рудольфа Фогеля по фотографии, которую пришлось видеть в кабинете на допросе у гестаповцев. Гладкое, без единой морщинки, оно походило скорее на лицо невинной девушки. Голубые глаза, мечтательно устремленные вдаль, довершали сходство.
Сейчас я предстал перед грубым солдафоном, пьяным, растерявшим во хмелю свою молодцеватость. Сильно загорелое, обветренное лицо опухло, должно быть, от постоянных попоек, гитлеровские усики не украшали, а безобразили его. Правая рука была перевязана и лежала в повязке, переброшенной через плечо.
Бухнувшись на диван, обер-лейтенант прохрипел:
– Дядя Фриц говорил… ты – хороший музыкант… Может, нам сыграешь?
