привлекла наше внимание своим белым днищем. На берегу мы огляделись и, не заметив никого, подошли к лодке, перевернули ее и спустили на воду.
– Эх, и хороша! Давайте перегружаться. Живей, живей! – командовал я.
Прицепив наш старый челн к корме, мы отчалили и выехали на середину реки. Ехать с двумя лодками было тяжелее, но мы навалились на весла так, что проехали километра четыре, даже не заметив.
– Давай отвяжем старую лодку, – нашелся, наконец, Димка.
– Нет, надо сначала ее затопить!
Мы подобрали на берегу два больших камня, снова выехали на середину, и здесь я, прыгнув в лодку Штрауса, прорубил у нее дно и, когда в отверстие хлынула вода, отцепил. Лодка быстро наполнилась водой и затонула.
Теперь грести стало легче, и мы быстро помчались дальше.
– Ох, и далеко еще нам до дома! – тяжело вздохнула Белка.
– Да, далековато, – проговорил я и задумался.
Мне вспомнилась мама. Что-то она сейчас делает? Наверно, партизанит. Не будет же она работать на фашистов вроде того облезлого типа, который стал у немцев переводчиком. Громит сейчас немцев где- нибудь в наших лесах, возможно, даже в Золотой Долине. Может, мама подалась на север от Острогорска? Оттуда ловко наносить удары по фашистам. Ну, а если она на севере, то легко попадет в Золотую Долину и встретит нашу избушку. Интересно, висит ли там портрет Джека Лондона, друга всех смелых и отважных? Если висит, то мама уже поняла, что находится в той самой хижине, где мы жили…
Я смотрел, как опускается в воду весло, и мысли, подобные этой, проносились в моей голове. Мне уже стало казаться, что я вижу в зыбкой воде мамино лицо. Вон ее черные вьющиеся волосы я улыбка, которой она подбадривает меня:
– Не робей, сынок! Все будет в порядке.
Я вспомнил, как еще до войны мы купались в пруду. Пруд у нас очень красивый, длинный-длинный, в крутых, поросших лесом берегах. Я тогда еще только учился плавать. И мама, зная это, все же тащила меня в самые глубокие места.
– Иначе, сынок, никогда не научишься.
Я захлебывался, таращил из воды глаза, погружался с головой в воду, а мама стояла спокойная, улыбающаяся, и только и делала, что приговаривала:
– Так, так, сынок… Выбирайся. Плыви! У тебя что-то получается.
Димка посмотрел на меня и, видимо, поняв, что творится в моей душе, сказал:
– Кровь из носу, а мы должны добраться до дома! Кто окажет, сколько километров до Острогорска?
– Километров две тысячи с гаком будет, – усмехнулся я. – Чуть подальше, чем от Золотой Долины.
Левка протяжно свистнул. Он улегся поплотнее, и несколько минут его не было слышно.
– Если мы будем делать по сорок километров в день, и то нам потребуется пятьдесят дней, – заговорил он. – Нет, видно, уж я не доеду.
– Не вешай нос, Федор Большое Ухо! – как можно бодрее произнес я.
Меня никто ие поддержал. Димка, насупившись, орудовал веслом. Белка сидела на корме, и когда она подняла на меня глаза, я увидел в них слезы.
Мимо нас снова поплыла колючая переплетающаяся проволока. Где-то в центре лагеря из высокой трубы валил дым. До нас доносилась его удушливая вонь.
Белка склонилась над водой, держась за грудь. Наконец хватила ладошками воды, умылась и, бледнея, проговорила, как бы оправдываясь:
– Не могу переносить этот чад.
– Почему? – вырвалось у меня.
– Не знаешь, что ли? Они сжигают мертвых.
Мы с Димкой невольно оглянулись на лагерь. Высокая труба, похожая на трубу медеплавильного завода у нас в Острогорске, выбрасывала в воздух жирные клубы черного дыма.
– А пепел идет на удобрения. Я помню, как у нас в лагере агроном каждое утро ходил с линеечкой и измерял гладиолусы, которые мы выращивали. Подойдет, измерит, снимет очки и запишет в книжечку. Сравнивал, как действует на гладиолусы человеческий пепел и костяная мука.
– А кто агроном? – спросил Димка.
– Мюллер. Какой-то видный их ученый. При орденах! Я сама видела, как начальник лагеря его хвалил: «Вы, говорит, сделали великое дело, герр Мюллер». А этот Мюллер написал статью, в которой доказывал, что человеческий пепел выгоднее всех удобрений. Поэтому, дескать, надо побольше лагерей.
– Повесить такого гада мало! – произнес Димка, и трудно было понять, кого он имеет в виду – фашистского ученого или коменданта лагеря.
От леска навстречу нам вынырнула лодка. В ней сидело трое парней, неумело, вразнобой, махавших веслами, отчего лодка виляла то вправо, то влево. До нас донеслись слова песни – гимна гитлеровской молодежи, которую парни громко орали:
Лодка подходила все ближе и ближе к нам, и я узнал молодцов из гитлерюгенда. Парни, как и мы, были одеты в коричневые рубашки и такие же короткие штаны с накрепко заглаженной складкой. Вели себя гитлерюгенды очень развязно. Один, толстогубый, с красными прыщами на лице и маленькими глазками, все время держал руку у носа, подкручивая несуществующие усики. Другой, тощий и сутулый, норовил сунуть в глаз монокль, чтобы рассмотреть нас.
