Однажды на берегу океана

обнаруживал врага, которого следовало прикончить, и когда это происходило, мой сын останавливался, уничтожал врага и шел дальше. Он опасался, что невидимые орды приспешников Паффина могут на меня напасть. А я переживала из-за того, что мой сынок не пописал перед выходом из дому и поэтому может обмочить свои бэтменовские штаны. А еще я переживала, что до конца жизни останусь вдовой.

Сначала мне показалось, что это очень храбро с моей стороны — настоять на том, чтобы мы пошли до церкви пешком, а потом я стала чувствовать себя очень глупо, и у меня начала кружиться голова. Мне казалось, что я вот-вот упаду в обморок. Пчелка держала меня под руку и шепотом советовала дышать поглубже. Помню, я тогда подумала: «Как это странно, что именно ты держишь меня под руку и не даешь упасть».

В церкви я села на первую скамью, Пчелка села слева от меня, а Бэтмен — справа. Естественно, церковь была полна народа. Ни одного человека с работы — я всегда старалась разделять личную жизнь и мой журнал, — но все остальные, кого знали я и Эндрю, пришли. Это было довольно странно — будто все, кто записан в адресной книге, оделись в черные одежды и распределились по скамьям в неалфавитном порядке. Они расселись согласно какому-то неписаному протоколу печали: кровные родственники — в неприятной близости к гробу, бывшие подружки — неохотной кучкой ближе к крестильной купели. У меня не было сил оглянуться назад и увидеть этот новый порядок вещей. Все произошло слишком неожиданно. Неделю назад я была преуспевающей работающей матерью. Теперь я сидела на церемонии прощания с моим мужем, и рядом со мной сидели супергерой и нигерийская беженка. Это казалось сном, от которого можно без особого труда очнуться. Я не отводила глаз от гроба моего мужа, усыпанного белыми лилиями. Бэтмен не сводил глаз с викария. Его облачение явно произвело большое впечатление на мальчика. В знак одобрения Бэтмен торжественно поднял вверх два больших пальца. Викарий в ответ поднял один большой палец и прижал его к золоченому обрезу Библии.

В церкви воцарилась тишина ожидания. Мой сын обернулся, обвел всех взглядом и спросил у меня:

— А где папочка?

Я сжала горячую, потную ручонку сына, слыша, как по церкви разносится эхо покашливаний и всхлипываний. Я не знала, как я смогу объяснить смерть моего мужа его сыну. Конечно, Эндрю убила депрессия — депрессия и чувство вины. Но мой сынишка не верил в смерть, не говоря уж о том, что смерть способны вызвать всего лишь обычные чувства. Ледяные лучи мистера Фриза — может быть. Как и убийственный взмах крыльев Паффина. Но обычный телефонный звонок от худенькой африканской девушки? Нет, это было невозможно объяснить.

Я поняла, что мне придется когда-нибудь все рассказать сыну. Я гадала, с чего нужно будет начать. Два года назад, летом две тысячи пятого года, началось долгое, медленное скольжение Эндрю к депрессии, которая в конце концов его забрала. Все началось в тот день, когда мы впервые встретили Пчелку на безлюдном берегу моря в Нигерии. Единственным сувениром, оставшимся у меня от той встречи, является отсутствие среднего пальца на левой руке. Палец отсечен очень ровно. На месте пальца, который когда-то отвечал за буквы «Е», «D» и «С» на клавиатуре моего ноутбука, — культя, фантомный палец. Больше я не могу быть спокойна за «Е», «D» и «С». Эти буквы пропадают, когда они нужны мне больше всего. Слово «pleased»[6] превращается в «please»[7], слово «ecstasies»[8] — в слово «stasis»[9] .

Больше всего я страдаю из-за отсутствия пальца в авральные дни, когда все корректоры уходят домой, а я печатаю последние добавления к тексту для моего журнала. Как-то раз мы опубликовали передовую статью, в которой я написала о том, что я «wary of sensitive young men»[10]. Имела я в виду, конечно, другое слово — «weary»[11] , я хотела сказать, что я устала от чувствительных молодых людей, но в редакцию посыпались сотни возмущенных писем от порядочных бойфрендов, которым моя статья попалась на глаза. Я живо представила себе такую картину: порядочный бойфренд, вымыв посуду, собирается сделать свой подруге массаж, а тут ему на глаза попадается раскрытый на моей статье журнал, лежащий на столике у дивана. Я всем отвечала, что это опечатка. Я не говорила, что эта опечатка произведена стальным мачете на нигерийском пляже. Как можно назвать встречу, при которой получаешь девушку-африканку и теряешь буквы «Е», «D» и «С»? «Я не думаю, что для этого есть слово в вашем языке». Так сказала бы Пчелка.

Я сидела на скамье, массировала культю отрубленного пальца и вдруг впервые осознала, что мой муж был обречен с того дня, как мы встретились с Пчелкой. Потом на протяжении двух лет у Эндрю случались обострения, а кульминация наступила ужасным утром, десять дней назад, когда я проснулась от телефонного звонка. У меня от страха по всему телу побежали мурашки. Было обычное субботнее утро. Июньский номер моего журнала был почти готов к печати, и колонка Эндрю для Times тоже была почти закончена. Самое обычное утро, а у меня волоски на руках встали торчком.

Я никогда не была одной из тех счастливых женщин, уверяющих всех вокруг, что беда нагрянула будто гром с ясного неба. На меня все время сыпались какие-то предвестия, в ткани нормальности моей жизни то и дело появлялись прорехи. Щетина на щеках Эндрю, вторая по счету откупоренная бутылка в ночь с субботы на воскресенье, использование им страдательного залога в ту, последнюю пятницу. «Отношение к определенным проблемам, принятое в нашем обществе, создает у автора ощущение потерянности». Таково было последнее предложение, написанное моим мужем. В своей колонке для Times Эндрю был всегда необычайно точен в подборе слов. Для дилетанта слово «потерянность» может стать синонимом слова «озадаченность». Но это слово написал мой муж, а это означало, что это слово — последнее, прощальное.

В церкви было холодно. Я услышала, как викарий произнес: «Смерть, где твое жало?»[12] Я смотрела на лилии, и их запах представлялся мне сладким осуждением. Господи, как я жалею о том, что не уделяла Эндрю больше внимания!

Как объяснить моему сыну, что предупреждающие знаки были такими слабыми, почти незаметными? Что несчастье, абсолютно уверенное в собственной силе, может возвестить о себе, едва шевельнув губами? Говорят, что в час перед землетрясением тучи замирают в небе, горячее дыхание ветра становится едва ощутимым, замолкают птицы на деревьях, растущих на городской площади. Да, но если честно, примерно таковы же предвестники времени обеда. Если бы мы начинали паниковать всякий раз, когда затихает ветер, мы вечно лежали бы на полу под обеденным столом в то время, когда на самом деле нужно было ставить на этот стол тарелки.

Поймет ли мой сын, что именно так все было с его отцом? «У меня волоски на руках встали торчком, Бэтмен, но на мне держался дом. Мне и в голову не приходило, что он в самом деле собирается это сделать».

Чарли еще спал. Эндрю снял трубку в кабинете, поспешно, чтобы звонки не разбудили нашего сына. Голос у Эндрю сразу стал взволнованный. Я все хорошо слышала из спальни. «Просто оставьте меня в покое, — сказал он. — Это случилось черт знает как давно, и я ни в чем не виноват».

Беда была в том, что на самом деле мой муж в это не верил.

Я встала, вошла в кабинет и увидела, что Эндрю плачет. Я спросила его, кто звонил, но он не сказал. А потом, поскольку мы оба проснулись, а Чарли еще спал, мы занялись любовью. Порой это с нами случалось. Я больше делала это для Эндрю, чем для себя, на самом деле. К этому времени наш брак стал чем-то техническим, вроде выпускания воздуха из батарей парового отопления. Одним из домашних дел. Я не знаю — правда, до сих пор не знаю, — какие ужасные вещи могут произойти, если кто-то вовремя не выпустит воздух из батарей. Но чувствую, что это нечто такое, о чем лучше не знать предусмотрительной женщине.

Мы не сказали друг другу ни слова. Я повела Эндрю в спальню, и мы легли на кровать, стоявшую под высокими георгианскими окнами, закрытыми желтыми шелковыми шторами. Шторы были украшены вышивкой в виде бледной листвы. В этой листве прятались птицы. Они молчали и словно бы нас осуждали. В Кингстоне-на-Темзе было ясное майское утро, но сквозь шторы проникал темный, ярко-шафрановый свет. Он был лихорадочный, какой-то почти малярийный. Стены спальни были желтыми и цвета охры. А кабинет