Петриной статьи и тут же сказать что-нибудь от себя. Сначала требуются усилия, но можно научиться. Так же как когда мы с мужем заводили нашу «астру» с толчка. Я взяла статью Петры и прочитала вслух.
— По существу о демократизации высокой моды свидетельствуют короткие брюки на талии, то есть брюки самого обычного фасона.
Я смотрела на свои губы в зеркале.
— По существу о демократизации Петры Сазерленд свидетельствует тот факт, что я — это она.
Я улыбнулась. Чем больше я тренировалась, тем лучше у меня получалось. Попробуй сам, Усама. В этом сезоне будут популярны массовые убийства в алых, карминных и малиновых тонах.
— Я Петра Сазерленд. Наступил сентябрь, и лица на Щитах надежды поблекли. Летнее солнце обесцветило их, и теперь создается впечатление, что Лондон защищают призраки.
Я покачала головой Петры в зеркале. Она бы сказала не призраки, а фантомы. Тут есть разница. Я попробовала еще раз.
— Я Петра Сазерленд, и мой город охраняют фантомы.
То, что надо. Я улыбнулась.
— Я Петра Сазерленд, мой город охраняют фантомы, а мой друг стремительно катится под откос в кокаиновом угаре, но я должна сохранять оптимизм.
Я попробовала изобразить оптимистичную улыбку. Я почти обманула себя.
— Я Петра Сазерленд. На мне брюки из каштанового вельвета. На мне жакет-болеро с оборками и рюшами. Я полностью отдаюсь работе. Я ухожу в редакцию на рассвете и возвращаюсь затемно. Я полагаю, что совершенно счастлива, сидя по горло в образцах ткани и фрилансерских материалах. Необходимость возвращаться домой стала пугать меня. Джаспер превратился в нечто ужасное. Он махнул на себя рукой. Его приходится гнать в ванную, как овцу, не желающую дезинфицироваться. Он ведет себя чудовищно и непредсказуемо. На утро после веселой ночи он корчится в кровати, накрывает голову подушками и плачет, как ребенок. Более-менее успокоившись, он встает и слоняется по дому. Он бьет посуду и жадно пьет кофе, а иногда даже появляется в редакции. Где ему рады все реже. Его колонка покатилась под откос вслед за ним. Его восемьсот слов — это уже не восемьсот слов, а восемьсот оскаленных зубов. Его колонка — злобный выкрик против всех и вся, это уже не Джаспер Блэк. Так не может долго продолжаться, и скоро его выставят из газеты.
Я Петра Сазерленд. В редакции стали поговаривать. Или, что вернее, стали помалкивать. Как только я подхожу, люди прекращают разговор. Меняют тему. Погода в последнее время ухудшилась, не правда ли?
У меня размазался блеск для губ. Потому что она так кривила рот, когда говорила о Джаспере. Я вытерла неровность ватным диском и начала опять.
— Я Петра Сазерленд, и эта девица ничем мне не помогла. Не знаю, о чем я думала. Помню, я надеялась, что, если она окажется рядом с Джаспером, он увидит, какая она отвратительно заурядная. Но она так и не смогла надоесть нам обоим. По ночам Джаспер скребется в дверь ее спальни. Она не впускает его, потому что страдает по какому-то полицейскому. А однажды ночью я застала ее в ванной. На краю ванны стояли догоревшие свечи, и она неподвижно лежала в воде. Когда она услышала звук открывающейся двери, она только уставилась на меня. Мне надо было выйти. Но я вошла и заперла за собой дверь.
Я закрыла глаза. Я вспоминала, как Петра забылась. Я услышала шорох, открыла глаза и разинула рот. Передо мной стоял Джаспер. Его отражение смотрело на мое в зеркале на Петрином туалетном столике. У него была густая черная щетина, а опухшие глазки казались очень маленькими. Он был похож на умирающего панду. На нем были серые трусы и черные носки. И больше ничего. Я заметила, что у него появилось брюшко. Когда он заговорил, у него был пустой голос, как игрушка без батареек.
— Привет, Петра, — сказал он. — Я думал, ты уже ушла.
Я замерла. Я не нашлась что сказать и промолчала. Джаспер подошел ближе. Положил руки мне на плечи, и я подскочила. Он пах ночными кошмарами и затхлым дымом «Кэмел лайт».
— Да ну, Петра, — сказал он. — Ты даже поздороваться со мной не можешь?
Я смотрела на него в зеркало. Он смотрел прямо на меня, и его глаза были такие же пустые, как голос. Видно было, что он думает только о том, где лежит нурофен. Я глубоко вздохнула. Я постаралась, чтобы голос у меня был совершенно как у Петры. Холодный и обиженный.
— Привет, Джаспер. Я думала, ты еще несколько часов не проснешься.
— Ах, — сказал Джаспер.
Он пошел в ванную и стал рыться в аптечке. Я услышала, как он бросает пачки таблеток на пол. Я встала из-за туалетного столика Петры и пошла за ним в ванную.
— Милый, я не могу смотреть, как ты страдаешь.
Я нашла нурофен и передала ему блестящую серебристую коробочку. Он зажал мою руку в своей и посмотрел на меня.
— У тебя что, новая прическа? — сказал он.
Я отрицательно покачала головой.
— Ты как-то по-другому выглядишь, — сказал он.
— Это тебе кажется с отходняка. Я все такая же.
Джаспер протер глаза.
— С отходняка, — сказал он. — Вот что это. Такое ощущение, что скоро конец света. Как будто в мои нейроны попала мышь и сгрызла всю электроизоляцию.
Он потер подбородок.
— Блин, — сказал он. — Я вчера опять вел себя как последний подонок, да?
— Нет, Джаспер, прошлой ночью ты был ужасен, как обычно. Ты был под кайфом три дня. А вот в субботу ты действительно вел себя как последний подонок.
— Что я сделал? — сказал он.
— Ты мне не поверишь, даже если я покажу тебе синяки.
Джаспер застонал и сел на пол.
— Господи, Петра, — сказал он. — Прости меня. Я в полном дерьме.
— Поговорим, когда я вернусь с работы.
— О чем поговорим? — сказал он. — Я знаю, что это значит. Ты меня бросишь, да? Пожалуйста, не бросай меня. Петра, если ты меня бросишь, я, наверно, сойду с ума, правда сойду.
Его глаза в панике метались по ванной, и я пожалела, что вообще стала притворяться. Я сказала своим собственным голосом:
— Все нормально, Джаспер, это я.
Джаспер поднял глаза и заморгал.
— Петра уехала в Нью-Йорк, помнишь?
Он шире открыл глаза, потом резко закрыл. Наверно, ему стало больно от света.
— А, — сказал он. — Это ты.
— Ага. Ну давай. Вставай.
— Господи Иисусе.
Он поднялся, подошел к раковине, открыл холодную воду, выдавил из пачки и проглотил четыре таблетки. Вода текла из крана, а он стоял и смотрел на себя в зеркало над раковиной.
— Плохой Джаспер, — сказал он.
Он стоял и долго смотрел на себя. Не знаю, что он там высматривал. Может, хотел пошутить, но он казался таким печальным. Я подошла к нему сзади и закрыла кран. Обняла руками за талию и прислонилась щекой к его спине. Он не пошевелился, но стал плакать. Не рыдать, а так, всхлипывать. Тихонько. Я погладила его по животу.
— Спасибо, — сказал он.
— Не за что. Сейчас все пройдет.
— Вот опять ты, — сказал он. — Почему Петра не может быть такой?
— Наверно, она слишком занята тем, что зарабатывает деньги, которые улетают в твой нос.
— Петре на меня наплевать, — сказал он. — Ей все равно. Хоть бы она ушла.
Я улыбнулась ему в зеркале.
