укрытия.
Вовка заверещал.
Его выволкли, словно нашкодившего щенка, бросили на середину комнату, перевернули ногой, прижали к полу.
А потом два мужика били бабушку – деловито и лениво, словно тесто месили. Бабушка закрывала руками лицо, молчала и долго почему-то не падала.
В полдень сделалось темно, будто поздним вечером. Иссиня-черная туча приползла с севера, гоня перед собой ветер с пыльными бурунами, издалека возвещая о своем приближении густым рокотом. Первые капли упали тяжело, словно желуди, прибили ветер и пыль, испятнали крыши. Блеснула молния, ушла в землю где-то у старого брода, гром проверил крепость оконных рам. И вдруг ливануло так, что в печах загудело…
Первым явился дед Осип, закутавшийся в военную плащ-накидку. Разделся он на мосту, прошел в дом, оглядел беспорядок, присел возле бабушки, лежащей на кровати, взял ее за руку, покачал головой.
– Я в порядке, Осип Петрович, не переживай, – сказал она, чуть ему улыбнувшись.
Вовка был здесь же, возле бабушки, он забился в угол и бездумно крутил никелированные шарики на решетчатой спинке кровати.
– Сейчас остальные соберутся, – сообщил Осип Петрович и отправился на кухню за табуретками.
Через пять минут появились дед Семён и баба Люба, чуть позже пришла бабушка Елизавета Андреевна, а вскоре и бородатый Михаил Ефимович постучался в окно.
– Кажется, все, – сказал Осип Петрович, когда старики расселись возле кровати. – Других бабок я звать не стал, а Лёшка и так всё знает.
– Может внуку на печку пока лучше? – негромко спросил дед Семён.
– Пускай сидит, – сказала бабушка. И помолчав, добавила: – Но вы тут поосторожней.
– Это понятно, – тряхнул мокрой бородой Михаил Ефимович.
– Начинай, Осип Петрович, – велела бабушка. – Неча резину тянуть. Что ты там узнал?
Дед Осип кивнул, утер рот, откашлялся, словно перед большой речью. И сказал:
– С Анной я поговорить успел. Машину они ждут. Охотничье ружье у них и автомат.
– Завтра четверг, – заметил дед Семён. – Автолавка должна приехать.
– Вот и я о том же. Лавка приедет, а эти тут как тут. С водителем связываться не станут, его сразу – в расход. А кого-нибудь из нас с собой прихватят. А может и всех – фургон большой.
– В заложники возьмут, – кивнул Михаил Ефимович.
– А может и не приедет завтра, – заметил дед Семён. – Вдруг Колька запил?
– Да какая разница? – махнула на деда рукой баба Люба. – Не завтра, так послезавтра. Не автолавка, так за Вовкой мать с отцом из города вернутся. Или твой внук на выходные объявится.
– А продавщица Маша девка видная, молодая, – вздохнула Елизавета Андреевна. – Ох, быть беде…
– Ты не кличь беду-то, – цыкнула на нее Варвара Степановна. – Бог даст, выдюжим.
– У тебя всё ли готово, Варвара?
– Готово, Михал Ефимыч. Подняла.
– Справимся ли?
– Да уж как-нибудь, он еще не во всей силе… А что остается делать-то?
– Делать нечего, – вздохнув, согласился дед.
– Они ставни не открывают, – продолжил Осип Петрович. – Кроме дверей да ворот выбраться им неоткуда. Анна сказала, что один у них всегда ночью не спит, остальных сторожит. Ее одну никуда не пускают, видно, боятся, что мы пожар запалим, если она убежит. Но у нее на печи стоит ящик железный, еще Андрей Иванович, был жив, заволок. В том ящике она и спрячется, а дверцу проволокой изнутри замотает, там скобы есть подходящие. Петли она уже подмазала, и проволоку принесла. Говорит – переждет, пока он там… Ставни крепкие, Андрей Иванович, пусть земля ему будет, хозяйственный мужик был, но мы их всё же подопрем на всякий случай слёгами. Дверь откроем ножом, у нее там крючок через щель легко поднимается, если знать, как. И как запустим, сразу же снаружи запрем…
– Ох, страшное дело мы затеяли, – вздохнула Елизавета Андреевна. – Может, всё же, иначе как надо?
– Страшное… – признал Осип Петрович. – Да только не люди это, Лиза. Хуже зверей они… – Осип Петрович кинул взгляд на притихшего Вовку, отвел глаза, понизил голос до едва слышного шепота. – Анна говорила, у них с собой мяса полмешка. Сказали – «телок», велели ей приготовить. А она как глянула… Не телятина там, нет… Совсем не телятина… И не смогла она… Они потом уж сами… Жарили и ели… Понимаешь, Лизавета? Резали, жарили. И ели…
Убаюканный голосами стариков и шумом ливня, Вовка сам не заметил, как задремал. А очнулся от пугающего ощущения одиночества. И действительно – рядом никого не оказалось, только пустые стулья и табуретки окружали мятую постель.
На улице чуть просветлело, и дождь уже не так сильно колотил в окна. Пол почти высох, но беспорядок никуда не делся, и оттого думалось, что старики не сами ушли из дома, а были неведомо куда унесены пронессшейся по избе бурей…
Лаз в подпол оказался открытым – и Вовка, обнаружив это, нисколько не удивился. Он не стал к нему приближаться, некстати вспомнив слова Димы-дурачка о ведьмаке, сидящем в бабушкином подполье, кому она скормила своих мужей, и кому еще скормит всю деревню. Вовка обошел черный квадрат лаза, прижимаясь к печке, и – не утерпел – вытянул шею, заглянул в него.
Но ничего особенного не увидел, лишь почудились ему звуки – утробное ворчание, словно гром под землей ворочался, да металлический лязг…
Серый день тянулся медленно.
Вылезла из подполья бабушка, закрыла его, замаскировала половиком и табуретом, полежала немного на кровати, уставившись в потолок. Отдохнув, позвала внука, и они вдвоем стали потихоньку наводить порядок.
Дождь унялся, моросил уныло. Выглянувшая на улицу бабушка назвала его морготным. Попеняла, что дорога может раскиснуть, и автолавка тогда приедет лишь на следующей неделе. А хлеба уже нет, одни сухари остались, и сахар последний, и заварка вот-вот кончится…
Она говорила отстраненно, думая совсем о другом, но словно желая ворчанием своим успокоить и себя, и внука.
После запоздалого обеда они играли в карты. Бабушка пыталась шутить, а Вовка пытался улыбаться. Несколько раз хотел он спросить, кто же заперт в темном подполье. Но не решался.
И когда загремел над головой будильник, Вовка вздрогнул так, что выронил карты из рук. Они рассыпались по одеялу вверх картинками, бабушка внимательно на них посмотрела, покачала головой и велела внуку собираться.
Вовка одевался и думал, что, наверное, так же послушно и тихо одевались те люди из кино, которых потом фашисты сожгли в сарае.
Собрание завершилось быстро, но совсем не так, как думали старики…
Из слепого дома Анны Сергеевны вышли те самые люди, что били Вовкину бабушку. Один – пошире, с ружьем висящим поперек груди – спустился к построившимся старикам. Другой – повыше, с коротким автоматом под мышкой – остался на крыльце. У них обоих были колючие глаза, тяжелые подбородки и косые тонкие рты. Но Вовка не смотрел на их лица. Он смотрел на оружие.
Сыпал дождь и было довольно зябко. Старики стояли понурые, глядели в землю, не шевелились. Даже Дима-дурачок, опухший от побоев, окривевший, стоял смирно, навытяжку, лишь щеки надул…
Человек с ружьем прошелся вдоль строя, выплюнул изжеванный чинарик, обернулся к товарищу, кивнул:
– Все.
– Грызуна уцепи, – сказал тот, что стоял на крыльце. И человек с ружьем взял Вовку за плечо, выдернул из строя, перехватил за шиворот.
Бабушка Варвара всплеснула руками. Дед Семён подался вперед.
– Стой! – вздернулся автоматный ствол. – Тихо! Ничего с ним не будет. Перекантуется с нами, только ума наберется…
