— Да, все еще вижу. Сам не рад.
— На обследование так и не ездил, — неодобрительно мотнул он головой. — Ждешь чего-то…
— На днях поеду. Пора уж.
— Обязательно, Костя, надо ехать. А то ведь пурпуровый пигмент… В глазах на сетчатке такой есть… Может у тебя начаться разрушение этого пурпура. Обратно он не восстанавливается. А тогда все: по- человечески цвет ты уже никогда больше не увидишь.
— А вы, оказывается, немало знаете? — восхищенно заметил я.
— А как же! — в тон мне ответил он. — Тоже в свое время естествознанием интересовался! Да- а… — философически протянул он. — А ведь у тебя, Костя, по сути, не зрение нарушено. Это у тебя не с глазами.
— А что же?
— Мозг. Головной мозг! Высшие полушария, возможно. Вот ведь ты ни шиша не знаешь, а я бы мог тебе кой-что и объяснить… У тебя, Константин, разрушены клетки зрительной памяти. Понимаешь? Находятся они в затылочной части человеческого мозга. Поэтому ты неправильно все воспринимаешь. Подозреваешь людей, этим самым оскорбляешь их, наносишь им душевные травмы… И знаешь, как это еще называется, болезнь-то твоя?
— Нет, не знаю.
— «Душевная слепота Мунка» — вот как… Тут тебе и истерия, и умственная неполноценность… Лечиться не станешь — в психиатричку попадешь. А тогда, знаешь…
— Спасибо, товарищ Ниготков. Действительно, как бы светлей теперь стало мне… Хорошо, что вы мне сказали, как эта болезнь называется. А то хожу и даже не знаю, что у меня эта самая «душевная слепота Мунка». Не зря вы тогда, у туннеля, сказали мне, что вы все-таки человек просветительских кровей да и когда-то врачевали. Правда, по ветеринарно-санитарной части вроде бы…
— Эх! — с сожалением вздохнул он. — Побеседовать бы с тобой как следует!.. Парень ты вроде бы и неглупый, да только врача рядом нету.
— Душевного лекаря? — насмешливо спросил я.
— Не смейся: его самого! Слишком уж тебе все ясно. Это беда твоя. Подожди тут: я позвоню.
Он направился к телефону-автомату, а я в это время купил в кассе два билета на тот же сеанс, что и Ниготков, и побежал к скверику.
Лариса меня уже дожидалась. Рядом с ней на скамейке, завязанная в авоське, стояла стеклянная трехлитровая банка.
— Дома никого нет, — вздохнула она. — Но я поеду с тобой. Оставила записку, что поехала с тобой, Костя… Что до заката вернусь.
— Лариса! Кто тебя просил с этой запиской!.. Только сорвешь мне операцию… А сейчас пойдем в кино.
— В кино?! Но ведь поздно будет!
— Сейчас встретил этого люцифера, представь себе!
— Что значит «люцифера»? Кого?..
— Люцифер — значит «носитель света». Ниготкова — вот кого! Просвещал меня. И знаешь, как называется аномалия моего зрения? «Душевная слепота Мунка», вот как!
— Тогда и в Подлунную нечего ездить, — разочарованно проговорила Лариса, — раз Ниготков здесь…
Мы заскочили в зал, когда уже гасили свет. Заняли места. Я внимательно огляделся: истинно ниготкового цвета ни у одного человека. Значит, Ниготков купил биты для отвода глаз… Обеспечивал алиби?
Минут через десять в зале появился, потихоньку прошел и сел перед экраном кто-то сливяно-сизый. Караульщик?..
Мы незаметно покинули зал, вышли через фойе. На такси домчались до вокзала. Минут через пятнадцать четко, ритмично под нами стучали колеса электрички.
Какая-то неопределенность, какие-то несоответствия смущали и тяготили меня: может быть, мед здесь и ни при чем? Казалось мне, что должно было произойти что-то очень важное. Тем более это неожиданное появление Ниготкова в детском кинотеатре…
НИТЬ-ПАУТИНКА
В Остинке ветер был тише. А может, просто к вечеру он везде стал стихать. Здесь было очень хорошо. Вокруг лес. Не жарко — тепло и легко. Последние белые облака в синем небе таяли, и казалось, что они плывут не к горизонту, а в синюю высь летнего вечера.
Перед дорогой в Подлунную мы присели на скамеечке у вокзала.
— Ну а на пасеку ты пойдешь? — спросила меня Лариса.
— Конечно!.. Сначала посмотрим, что делается в Подлунной, у бабки Анисьи.
— Знаешь, Костя, бандитов ты можешь ловить хоть всю ночь, но только с вооруженным милиционером. Ты же обещал мне! И вообще надо в милицию сообщить.
— Да, — согласился я, — пора о них сообщить…
Почему-то весь пыл с меня слетел. Мне уже совсем не хотелось на ночь глядя ехать на эту пасеку. Ну доберемся мы до нее… А там Ниготков бочки с медом катает, а его друзья, тоже ниготкового цвета, на левый грузовик воск плитами укладывают. Как же! Торопят друг друга, шепчутся, говорят: «Побыстрей надо, а то часа через два-три на пасеке со своей девчонкой Костя Дымкин появится. Уж тогда нам несдобровать…» Как же еще!
Здание милиции находилось недалеко от вокзала. Оно мне памятно было с той передряги в остинском лесу.
Мы вошли. За столом сидел лейтенант Горшин. Конечно, я узнал его. Позади, слева от него, стоял небольшой открытый сейф. Внимательно на нас глядя, Горшин укладывал в сейф какую-то папку.
— Я вас слушаю, — сказал он.
— Мне нужен милиционер, — сказал я, — желательно вооруженный.
— Что случилось? Садитесь.
— Пока ничего, — пожал я плечами. — Но может случиться.
Мы с Ларисой сели на диван.
— Вам известно, что должно что-то произойти?
— Трудно сказать… Кажется, должно, — сдержанно проговорил я.
— Что, где? Когда? — поднявшись, спросил Горшин.
— По-моему, — сказал я, — на пасеке, недалеко от деревни Подлунной должна произойти кража.
— Мой дядя, — уверенно сказала Лариса, — хочет украсть несколько тонн меда. Он уже однажды приносил нам ворованный мед.
— Откуда вам это известно, что он хочет украсть?
— Он сказал… — кивнула Лариса в мою сторону.
— А вам откуда известно? — спросил меня Горшин.
— Мне сказал эгоист.
— Кто, кто?
— Словесный Игорь Тимофеевич. Его сбили мотороллером… Он мне все и сказал. Он меня боится.
— Стоп, стоп! — сказал Горшин. — Вы на меня вдруг обрушили столько загадочной информации, что и не сообразить сразу, что к чему. Почему он вас боится?
— Потому что я в темноте вижу как днем. Вот они и боятся меня. А этот Словесный вообще перетрусил: спрашивает меня, что я есть такое. Назвал антихристом.
— Та-ак!.. — расслабившись, откинувшись к спинке стула, проговорил Горшин. — А вы, девушка,
