— Скоро. Часов в восемь сегодня утром ты будешь дома! — улыбнулся я ей. — А где же ты жила?
— Теперь? Или давно?
— Где тебя прятали?
— Под полом у брата Диомида. Там есть маленькая комнатка. А двери из толстых-толстых белых досок. Он меня давним летом завел туда, и я там все время жила. И еще там Оля была. Она там еще раньше меня жила. Мы с ней в куклы играли или вышивали. Но ее брат Диомид с миром отпустил домой, и я осталась одна.
— Страшно было?
— Скучно… Да и страшно, когда брат Диомид свет выключал.
До заросшей дороги мы по кругу не дошли метров пятьдесят.
По этой дороге, снизу из туманной низины мчался мотоцикл.
Еще не поравнявшись с нами, мотоцикл остановился…
(Я увидел, как по той же дороге из низины, словно сумасшедший мчится, высунув язык, Джек…)
С заднего сиденья мотоцикла соскочила девушка, остановилась, замерла, глядя на нас.
Мотоциклист покатил к сеновалу.
— Это Лариса, — улыбаясь, глянув на меня, спокойно сказала Женя. — Моя сестра.
Я и так видел, что это Лариса.
Она бежала к нам.
— Женька!!. Женя!.. — побледнев, закричала она. — Неправда! Неправда!.. — Подбежала, схватила ее в объятия…
А девочка улыбалась и не по-детски сдержанно смотрела на Ларису с выражением снисходительного удивления. Сквозь ее наивную доброту и спокойную улыбчивость просвечивало все ее непонимание невероятности происходящего: очевидно, она всегда была уверена, что такая встреча обязательно произойдет.
А вокруг, радуясь не меньше нас, носился Джек.
Я только теперь обратил внимание, что Лариса в ярко-зеленом, с изумрудными отливами платье. Да, волосы у нее каштановые, золотисто-умбровые. Цвет лица — персиковый. А глаза!.. Зеленые, каких я никогда не видел. Зеленые, небесно-зеленые — такой иногда бывает средина весенней зари…
У меня снова возникло такое ощущение, как будто я только что вернулся домой из далеких и долгих странствий.
— Лариса, — сказал я, — когда ты подбежала к нам, я вспомнил, что ты говорила мне о ней, о Жене. А до той минуты и не догадывался, что это именно она и есть.
— Что говорить… Ведь мы считали, что она утонула. Ах, Женя, Женя! А как мама узнает?..
— Ее надо подготовить, — сказал я. — Вначале надо сообщить вашему отцу.
— Мама же все знает! — неожиданно заявила Женя. — Она ведь цветы мне посылала с братом Диомидом — розы. И велела ждать и терпеть… И не плакать до самой встречи… Он мне говорил…
Так вот для чего он покупал розы! Мы переглянулись с Ларисой и ничего не стали объяснять Жене.
Приехала медицинская машина, а за ней милицейская. Из широченной двери пепельно-черного сеновала вышел и побежал к машине Руслан. Я его даже не сразу узнал, видя его в обычной разноцветной одежде.
Мы пошли к угрюмому сеновалу, где перед дверью уже стояли две автомашины, мотоцикл и толпилось немало народу.
Навстречу нам быстро шел высокий строгий человек. Из-под его плаща виднелся краешек белого халата.
— Вас как зовут, девочка? — спросил он. — Женя? Как вы себя чувствуете?
— Хорошо, — пожав плечами, тихо проговорила она.
Врач горько усмехнулся.
— Ну, пойдемте, Женя, в машину, — сказал он. — Здесь еще свежо. Скоро мы вас отвезем домой…
Когда мы проходили мимо широко открытой двери диковинного сооружения, я приостановился. Из внутреннего полумрака пустого строения, как бы проявляясь на фоне темного экрана, к обширному проему двери рядом с Горшиным шел Ниготков. Он был уже не ниготкового цвета. Обычного цвета лицо, руки, обычного цвета одежда. Только на коленях его песочно-серые брюки были мокрыми и поэтому казались черными, будто заплатанными.
Следом за ним торопко шагал тот дядя, который отдал мне Джека…
Выйдя из сеновала, Ниготков мельком взглянул на меня, сделал рукой неопределенное движение…
— Жаль, — сказал он, — не удалось мне с тобой по-настоящему побеседовать…
— Побеседуйте, Демид Велимирович, лучше с прокурором.
— Все порушили… — провещал он и неожиданно остановился передо мной, стоял на кривоватых ногах неподвижно, как на деревянных. — Все погубите! Уж и водицы живой испить нет источника! И ты — запомни это — душу в мертвую воду не вдохнешь.
— Вам кажется, что вы мудрый хитрец, Ниготков. Но вы просто помешались. Раз ценой другой жизни взялись вроде бы оживлять воду! Но в обмен на жизнь ребенка вы никогда не напьетесь, Ниготков. Вы уже пили, да только что-то у вас все губы пересыхают.
В глазах его проступила перламутровая муть. Не знаю, было ли ему что сказать. Раньше не говорил. А теперь не было времени. Повернулся он и, будто и не останавливался, потопал за тем дядей, имени которого я не знал.
Ко мне подошли Лариса и Женя. Поверх нелепой рубахи на плечи девочки был накинут чей-то плащ.
— Мы сейчас уезжаем, — сказала Лариса. — Здесь так врачи решили, что в этой деревеньке Подлунной Женю у кого-то там уложат спать. Уж сколько проспит, но непременно сейчас же. Ей это совершенно необходимо, потому что она ночь не спала, да и нервно истощена. А то ведь пока еще до Остинки добираться, да потом на электричке…
Я видел, что Лариса взволнована и говорит, говорит…
— Совершенно верно, — прервал я ее. — Прежде всего надо сделать все, чтоб к ней начали возвращаться силы. А обследования — это дело третье. И нечего ее тормошить. Хотя она вот и улыбается. А ведь устала.
— Да не устала я.
— Не устала! — вроде бы строго сказал я. А она все с лету понимала, видела, какая это у меня строгость.
— Вы, Костя, — сказала она, завязывая на груди рукава плаща, — сильней меня устали.
— Это почему же? — удивился я. — Я ведь взрослый.
— И потом он все-таки мужчина, — сказала Лариса.
— Ну и что, — сказала она. — Я привыкла к тернистому пути, а вы нет.
— Ох, ну и Женя!.. — вздохнула Лариса. — Слова-то у тебя какие: «тернистый путь»! Я просто мечтаю, чтобы ты стала обыкновенной девочкой.
— Да уж ладно, стану, — поглядывая то на меня, то на Ларису, сказала она.
Мы сели во врачебную машину. Доехали до деревни Подлипки. Там по мосту переехали через реку и скоро были в деревне Подлунной.
В доме полной немолодой женщины — у сердобольной и предельно участливой Татьяны Петровны — Женю напоили теплым молоком с медом и уложили спать. Лариса уехала на станцию Остинку с врачами, которые должны были вернуться за Женей в полдень. В доме с девочкой осталась одна хозяйка. Татьяна Петровна села у окна вязать — специально, чтоб ее однообразное занятие успокоило и усыпило Женю.
С берега реки я вернулся часа через три. Если б не дождь, краем захвативший деревню (от которого я спрятался под какой-то обширной крышей, где похрамывала одинокая лошадь), я пришел бы к дому Татьяны Петровны в полдень, как собирался. А пришел вовремя. Женя, видно, давно уже проснулась и
