Один легковой автомобиль горел, а второй опрокинулся. Мотоциклисты повернули обратно, но далеко не уехали. Наши две пушки били вдоль дороги по колонне. Станковые и ручные пулеметы открыли огонь по поспешно разгружавшейся немецкой пехоте. Большинство машин вражеской колонны было разбито. Немцы суетились около них, вытаскивая пулеметы и минометы. Потом начали наступление на лесок, но, прижатые нашим огнем, залегли в поле.
Так мы держались около часа. Затем из деревни откликнулись немецкие пулеметы — их огонь нас не достигал. Однако уже через несколько минут перешел в наступление батальон немецкой пехоты. Нужно было уходить. У нас не было ни одного убитого, лишь несколько легкораненых, которых я приказал поместить на телеги. Скоро все было приведено в полную готовность, и мы под прикрытием леса благополучно оторвались от наседавшего противника.
Скрываясь по лесам и ведя бои, где удавалось, мы продержались до 29 сентября. К этому времени у нас кончились боеприпасы, велосипеды были поломаны, большинство лошадей хромало. Людей убывало тоже с каждым днем. Мы были измучены и голодны. 29-го вечером уничтожили все свои орудия и пулеметы. Я разбил солдат на мелкие группки, чтобы они без потерь смогли вернуться к себе домой.
Мы уже знали, что Красная Армия вступила на территорию Польши. До нас доходили слухи, что наши части ею разоружаются и распускаются по домам[16].
В ночь с 29 на 30 сентября, помолившись и еще раз прочитав текст присяги, мы сердечно распрощались. Момент был торжественный, но печальный и мучительный.
Каждый пошел в свою сторону. Мы знали, что боевые действия для нас в Польше кончились. Тем не менее все отдавали себе отчет в том, что это еще не конец, что война еще продолжается и наш долг еще не выполнен.
Я с несколькими уланами двинулся на Сокаль, а оттуда направился во Львов. По дороге нам встречались советские войска. Они нас не задерживали, и мы продолжали идти спокойно. В пути попадались такие же группки, как наша. Иногда мы с ними объединялись, иногда только обменивались советами или замечаниями…
Печальное то было время. Куда ни бросишь взгляд — пепелища и руины. В душе каждого — скорбь и безграничное отчаяние, порожденные сознанием невозможности оказать сопротивление из-за отсутствия оружия, руководства…
После нескольких дней странствий, не раз подсаживаясь на крестьянскую телегу, а иногда на советскую грузовую автомашину, 4 октября я добрался до Львова.
Первое, что бросилось здесь в глаза — это перенасыщенность города людьми. Массы беженцев, множество военных — наших и советских. В остальном же он выглядел почти нормально. Разрушения, причиненные военными действиями, были минимальными. Некоторые районы совсем не пострадали. Но жизнь здесь теперь протекала в ускоренном темпе, поистине била ключом. Гостиницы, рестораны, кафе были переполнены. И ничего удивительного — ведь население города увеличилось вдвое. При всем том, однако, всюду царила необыкновенная серьезность.
Я встречал множество друзей, товарищей по оружию. Почти все хотели попасть во Францию. Мы уже знали, что генерал Сикорский формирует там Польскую армию, что создано новое правительство, что борьба будет продолжаться, что «еще Польска не сгинела…»
Во Львове я установил контакт с генералами Янушайтисом, Борута-Спеховичем, Андерсом, который находился в госпитале, и рядом других офицеров.
Здесь же я узнал, что наш президент, Игнаци Мосьцицкий, Верховный Главнокомандующий маршал Рыдз-Смиглы и все правительство вместе с генералитетом оставили страну на произвол судьбы, спасая свои драгоценные особы…
Во Францию
После многочисленных бесед, проведенных во Львове с коллегами, а также с генералами Янушайтисом и Борута-Спеховичем, руководителями тогдашнего, только еще зарождавшегося подпольного движения Сопротивления, я в качестве курьера был послан Янушайтисом в Париж к генералу Сикорскому[17].
Во Львове тогда находилось больше шести тыс. офицеров. Часть из них должна была перейти границу и влиться в Польскую армию во Франции, часть намеревалась остаться в Польше. Поэтому необходимо было установить постоянную и надежную связь с Парижем и получить деньги на проведение акций в Польше.
Однако наиболее насущным вопросом было определение нашего отношения к русским. Ситуация была неясная и к тому же с каждым днем ухудшалась, а урегулировать вопрос можно было только на высшем уровне обоих государств.
Мы вступили в тот период, который для одних стал долгим пеклом плена, для других же — порой скитаний, конца которым не было видно.
Собираясь отправиться в качестве специального курьера в Париж для доклада генералу Сикорскому о положении в Польше и получения инструкций относительно развертывания подпольной работы, я решил, что мне удобнее будет поехать с кем-то вдвоем. В качестве спутника я пригласил в это опасное путешествие человека симпатичного и с твердым характером — инженера Стефана Богдановича. К трудному вояжу готовились серьезно. Прежде всего запаслись нужными гражданскими документами. До Кут, где мы предполагали перейти румынскую границу, решили ехать под видом закупщиков ковров. Поэтому в одной из известных во Львове фирм достали рекомендательные письма и теперь делали последние приготовления к отъезду. Нужно было иметь хорошие и удобные сапоги, теплое белье и хотя бы немного денег. Многое нужно было предугадать и предусмотреть.
Как раз в разгар приготовлений я случайно встретил своего бывшего коллегу — командира 12-го уланского полка полковника Бронислава Раковского. Это был уже не тот уверенный в себе человек, каким я его знал еще не так давно. События надломили его, и он, жалкий и беспомощный, выглядел в сущности уже развалиной. В разговоре со мною этот некогда бравый полковник поведал, что во время войны он был офицером для специальных поручений при генерале Соснковском и принимал участие в обороне Львова, а затем был одним из членов военной комиссии, передававшей Львов советским властям. Далее он сказал мне, что имеет выданное советскими властями разрешение на право свободного проживания и передвижения по всей территории, занятой советскими войсками. Узнав, что я еду в Париж, он умолял меня взять его с собой. Мне стало жаль его, и я согласился. Полковник был счастлив. С этого момента он выполнял только мои поручения, не проявлял никакой собственной инициативы, не обнаруживал никаких стремлений, кроме желания убежать за границу[18].
Неоднократно навещая Андерса в одном из львовских госпиталей, я узнал, что он, пробираясь с несколькими офицерами к венгерской границе в последние дни сентября, во время ночной перестрелки был дважды ранен[19]. Сообщил об этом факте советским властям, попросив оказать помощь, и в результате оказался в госпитале во Львове. Он сам утверждал, что ему в госпитале хорошо, а представители советских властей относятся к нему доброжелательно и даже предлагали вступить в Красную Армию. В одной из бесед я сказал генералу, что собираюсь отправиться в Париж к Сикорскому. Генерал просил, чтобы перед отъездом я зашел к нему, так как он хотел через меня передать кое-что о своих делах Сикорскому. Позже я как-то привел к Андерсу полковника Раковского, а примерно 15 октября мне удалось через знакомых отыскать во Львове жену и дочь Андерса и при содействии тех же знакомых связать их с генералом[20]. Еще через несколько дней к нашей группе присоединился подхорунжий Бончковский. Это был дельный, сообразительный и к тому же довольно интеллигентный парень, молодой артиллерист, у которого я жил на улице Калечей, 24.
Незадолго перед отъездом я, как и обещал, пришел к Андерсу. Генерал просил доложить Сикорскому о своем лояльном отношении к нему и желании служить под его командованием. Резко нападал на санацию[21], легионистов[22], осуждал Бека и Рызд-Смиглы, а в заключение выразил пожелание, чтобы Сикорский каким-либо дипломатическим путем вызволил его из Львова и перетянул к себе в Париж, потому что состояние здоровья не позволяет ему,
