Я заметила, что всякий берет деньги за свою работу. И вы берете деньги за вашу работу. Во всяком случае я вас прошу не говорить мне дурного о моем муже. Но он не унимался.
– У нас есть доказательства того, что он призывал к погромам. Вот они…
Он указал рукой на вырезки из старого номера «Нового времени», взятые у нас при обыске.
Дневник мужа и письма к нему валялись у них тут же на подоконнике. Все это было очень бально. Кто же может дать мне пропуск для свидания с мужем?
Комендант направил меня к комиссару. Комиссар Губа выслушал мои слезные просьбы, сказал, чтобы я пришла за пропуском лучше вечером, часов в семь. Тогда у него может быть, будет время поговорить со мной, а теперь ему некогда. Я пошла вечером и с семи часов ждала очереди в приемной. Долго, долго пришлось ждать. Сердце болело, голова кружилась от тревожных мыслей. Наконец, комиссар вышел ко мне и спросил, что мне нужно.
– Свидания с мужем.
– Нельзя.
Я так плакала, что он велел меня выгнать из Штаба. Я покорилась и ушла, но в четверг вернулась попытать счастье. Страшно было пропустить благоприятную минуту, благоприятную встречу, благоприятное настроение судей. Ведь через кого-нибудь Бог поможет нам. Надо ловить, искать… В четверг в Штабе не было ни Гильфонта, ни вчерашнего комиссара, ни коменданта. На этот раз я нашла там молодого человека лет 19-ти с прекрасными грустными глазами. Я подошла к нему и стала просить о пропуске. Он пообещал походатайствовать за меня, но дать пропуска сам он не мог. Я вернулась домой. Там мне передали письмо от мужа. Он писал, что был уже допрос всем арестованным. В одной камере с мужем сидели наши купцы: Н.В. Якунин, М.С. Савин, В.Г. Бычков, Я.Б. Усачов, и двое юношей Б. Виноградов и Н. Савин. При допросе мужу сказали: «Можете быть покойны. Вы свободы не получите». Он спросил:
– Это месть?
– Да, месть за ваши статьи, – был ему ответ.
Письмо было написано на клочке газетной бумаги. Бедный муж просил прислать детей в сад, прилегающий к тюрьме. Ему хотелось хоть издали посмотреть на своих малышей. Он писал, что каждый день в 12 ч. и 4 ч. он подходит к окну, к решетке, и смотрит, не гуляют ли в саду его детишки…
Мы жили на противоположном конце города и никогда раньше в этот сад не ходили. Письма мужа были полны ласки и заботы о них.
Он писал, что в сердце у него еще теплится слабая надежда на сохранение жизни.
Я послала в прилегающий к тюрьме сад четырех старших детей. Только две младшие крошки остались дома. Сама я пришла в сад несколько позже. Отыскав детей, я сейчас же увидела и своего бедного заключенного в четвертом окне второго этажа. Я горько плакала и показывала рукой на свое сердце, чтобы сказать: «Смотри, как мне больно. Как невыносимо тяжело и больно выносить то, что с тобой делают».
Он тоже отвечал понятными мне жестами, что и ему очень тяжело, и я видела, как он, бедный, горько плакал, глядя на нас из-за решетки. Несчастные дети, широко раскрыв глаза, смотрели на папу, который из-за тюремной решетки благословлял их и посылал им воздушные поцелуи. Он не сводил с них глаз и, казалось, не мог достаточно наглядеться на них. Подле него стоял у окна знакомый нам Савин, тоже арестованный. Сорок минут провели мы в этих немых разговорах, говорили глазами, сердцами, горестно и жадно глядя друг на друга.
Когда муж сделал знак рукой, чтобы мы уходили, мы пошли, не подозревая, что это свидание было последним, что мы уже не увидим его живым. И настала пятница, страшная злополучная пятница, принесшая мне такой тяжелый удар, удар, рубивший и мою жизнь, и жизнь детей. С утра у нас что-то загорелось в трубе, мы испугались пожара. Поднялся переполох, из-за которого запоздал обед мужу. И когда няня принесла обед в тюрьму, ей там сказали, что Меньшикова увели в Штаб на допрос.
В этот же день сын Савина принес мне пакетик от мужа, это было утром. Развернув его, я выронила из бумаги обручальное кольцо и испугалась. Муж возвращал мне кольцо. Мне стало жутко и страшно. Задыхаясь от волнения, я стала читать. Муж посылал прощальное письмо мне, детям, бабушке, друзьям и близким людям, любившим его, ценившим его. Он прощался со всеми и писал, что умирает жертвой евреев, не видя, не сознавая своей вины. Детям он посылал кусочки сахара и по леденцу. Читая и разглядывая присланное, мы горько плакали. Долго не смолкали в нашей комнате стоны и рыдания. Мама старалась утешить нас и говорила, что муж по своей мнительности, может быть, преувеличивает опасность и напрасно только расстраивает себя и нас. Неужели не спасти его? Неужели правда перед ним смертельная опасность?..
Окончательно теряя голову, я снова бросилась в Штаб. Надо было искать защиты, спасенья… Но где найдешь их? У входа в Штаб, внизу, у лестницы, я увидала того юношу, который накануне обещал мне ходатайство. Я узнала, что его фамилия – Давидсон.
Увидав его, я подошла к нему и стала просить о пропуске. Он посмотрел на меня, взял меня за руку и сказал: «Как мне вас жаль. Зачем вы так убиваетесь, зачем? Не плачьте. Ваш муж будет жив. Завтра я вам достану пропуск к нему».
Я спросила:
– А сегодня суда не будет?
– Какой же может быть суд, когда Комиссар и Председатель суда уехали в Новгород. Успокойтесь, успокойтесь. Все будет хорошо.
– Да… Правда…
Мое наболевшее, измученное сердце переполнилось горячей благодарностью к этому доброму человеку. Видимо, он сочувствовал моему горю, понимал его. Я схватила его руки и стала с благодарностью целовать их, обливая их слезами. Как я благодарила его за себя и своих детей…
Я поверила тому, что он поможет спасти мужа, поможет сохранить ему жизнь. Ведь в этом все… В этом главное. Как ни ужасно, как ни мучительно все, что мы переживаем, но готовы тупеть и худшее, готовы выносить еще что угодно, только бы сохранить ему жизнь и не допустить злодеяния. Несколько успокоенная и обнадеженная Давидсоном, я иду домой и на городской площади встречаю знакомую купчиху. Она останавливает меня и радостно сообщает, что из Петрограда приехал некий Ликас и что он просил передать мне, что в Петрограде усиленно хлопочут за мужа. В разговорах об этом мы дошли до ее дома. Она вызвала
