Где-то далеко на Западе, окутанные ночной мглой, в мёртвой безнадежности лежат Германия и Берлин – наглядный урок тем, кто рассматривает войну, как средство политики.
«На то мы с тобой и генералы, чтобы воевать», – как эхо звучат слова Николая Сергеевича.
«Генерал, прежде всего, должен быть гражданином своей родины», – глубоко затягивается папиросой Клыков и пускает дым к потолку. – «Генерал без родины – это…» Он не заканчивает своих слов.
Во время войны генерал-полковник Клыков успешно командовал крупными соединениями Действующей Армии. Незадолго до окончания войны он был неожиданно снят с фронта и назначен на сравнительно подчиненную должность в Наркомате Обороны.
Для боевых генералов такие перемещения не происходят без соответствующих причин. Перед отъездом в Берлин я несколько раз встречал Клыкова в обществе Николая Сергеевича и Анны Петровны. Всегда, когда речь заходила о политике, он был очень умерен и придерживался национально-оборонческой позиции.
В то время, в конце войны, можно было часто слышать довольно независимые разговоры или, вернее, догадки о будущей политике СССР. Едва ли приходится сомневаться, что слишком откровенные высказывания генерал-полковника, не совсем гармонирующие с молчаливыми планами Политбюро, послужили причиной его перевода из Действующей Армии в тыл, поближе к недремлющему оку Кремля.
Желая смягчить свои последние слова, Клыков после наступившей неловкой паузы примирительно говорит: «Не будем лучше об этом спорить, Николай Сергеевич. В Кремле сидят головы поумней нас с тобой. Пусть они и решают».
Оба генерала замолкают. Анна Петровна листает журнал. Женя с тоской попеременно смотрит, то на часы, то на поднимающуюся над лесом луну за окном. Наконец она не выдерживает и поднимается на ноги.
«Ну, вы здесь можете дальше мир делить, а мы поедем домой. Все равно нужно две машины вести». – добавляет она в оправдание.
«Что? Луна тебе покоя не даёт!» – смеётся отец. – «Езжайте, только не заблудитесь по дороге. В случае чего я с тебя, Гриша, ответ спрошу». Он шутливо грозит пальцем в мою сторону.
Через несколько минут мы выруливаем за ворота дачи. В лунном свете призрачно ползут по земле тени деревьев. Чёрным куполом раскинулось вверху мерцающее небо.
Тишина. Иногда из-за деревьев, отражая лунный свет, поблёскивают стекла в окнах спящих дач. Машина покачивается на неровной лесной дороге. Я молча сижу за рулём.
«Что это ты сегодня как в рот воды набрал?» – спрашивает Женя.
«А что я могу говорить?» – спрашиваю я в свою очередь.
«То, о чем и другие говорят».
«Повторять то же, что и твой отец, я не могу. А поддерживать Клыкова мне нельзя».
«Почему?»
«Потому что я не Клыков. То, что твой отец терпит от Клыкова, он никогда не позволит мне. Ведь Клыков говорит очень неосторожные вещи».
«Забудь о политике!» – шепчет Женя. Она протягивает руку к щиту управления и выключает фары.
Ночь, чудная лунная ночь ласкает нас своей тишиной, зовет и манит. Я смотрю на омытое лунным светом личико Жени, на её затуманенные в полусвете глаза. Моя нога медленно опускает педаль газа.
«Если ты опять не закроешь глаза…» – шепчет Женя.
«Женя, я должен править».
Вместо ответа стройная ножка ложится на тормоза. Машина не хочет слушаться руля, медленно ползет в сторону и останавливается. Лунная ночь отражается в глазах Жени.
Последующие дни я провел, навещая моих многочисленных московских знакомых и друзей. Со всех сторон сыпались вопросы о жизни в Германии. Хотя оккупированная Германия и не являлась больше, в полном смысле слова, заграницей, хотя многие русские уже видели Германию своими глазами, болезненный интерес основной массы народа к миру по ту сторону рубежа не ослабевал.
Мне, имевшему возможность ознакомиться с обеими сторонами медали, было странно слышать наивные вопросы людей, представлявших себе жизнь заграницей чем-то вроде сказочного рая. Этот болезненный интерес и преувеличенно радужное представление о внешнем мире являются реакцией на абсолютную изоляцию Советской России.
Кроме того, у русских имеется одна характерная черта, довольно редкая в мышлении большинства других наций мира. Русские всегда стараются искать в своих соседях по планете лишь хорошие стороны. В свое время немцы объясняли это примитивным мышлением Востока.
Удовлетворив, по возможности, любопытство моих знакомых, я сам переходил к вопросам и интересовался жизнью в Москве. Люди очень охотно слушали мои сдержанные рассказы о жизни в оккупированной Германии, но на мои вопросы о жизни в Москве отвечали ещё более сдержанно. Настроение у всех было безрадостное. Цены на продукты питания, слегка падавшие в последний год войны, в первые месяцы после капитуляции Германии остановились на точке замерзания, а затем медленно, но неуклонно, поползли вверх.
Благодаря очень скудному рационированию основная масса населения вынуждена, в той или иной мере, пользоваться, так называемым, вольным рынком, где покупатель и продавец рискуют попасть в конфликт с законами.
Цены на этом вольном рынке являются барометром жизни страны. И вот через год после победного окончания войны и без того астрономические цены военного времени неуклонно ползут вверх. Это означает голод. Причем голод, где уже отсутствует возможность объяснения его трудностями военного времени.
Люди ожидали, что вскоре после окончания войны условия жизни значительно улучшатся. Вместо этого газеты снова истерически кричат о новой военной опасности. Люди не знают, чего им больше бояться –
