В широкое окно падают багровые лучи заходящего солнца. Они секут перламутровыми полосами морозный воздух за окном, бесшумно скользят между складками занавеси, рождают в комнате тихую пляску искрящихся пылинок.
Лучи уходящего солнца упираются в ковер на стене. Бархатный узор вскипает янтарной влагой диковинных южных плодов, тлеет угасающим светом неизведанного сказочного мира, где есть всё то, чего не хватает нам в жизни.
Узор медленно гаснет, теперь он истекает кровью. Он тёплый, он густой, он дымится. Краски умирают как день за окном, становятся все глубже, все темнее.
Они зовут к чему-то томительному и непостижимому, далёкому и прекрасному. На что они похожи сейчас? На чёрно-красное, терпкое как мускат, кавказское вино. Такое вино пьют в знак любви и кричат «Горько!» Я поднимаю руку и осторожно касаюсь играющей красками бархатной ткани. Я уверен, что она должна быть теплой, что я почувствую эту теплоту, что на моей ладони останутся уходящие краски. Я хочу поймать, остановить их.
«О чем ты думаешь, Гриша?» – вдруг тихо спрашивает Женя.
«Так вот спишь в траве, а потом откроешь глаза», – думаю я вслух. – «Перед носом ползёт мурашка. Стебли такие большие, а бедная мурашка такая маленькая. Ползет бедняга, торопится, падаёт и опять торопится… А куда она торопится?
Подставь ей палец – она поползет по пальцу. А стоит опустить другой палец и – нет мурашки. Так вот и наша жизнь. Думаешь, что ты что-то из себя представляешь… А потом откроешь глаза – и видишь, что ты только мурашка…» «Чего это тебе пришло в голову именно сейчас?» – удивленно поднимает брови Женя.
«Я сейчас так счастлив… Жалко, что нельзя остановить счастье, поймать его… В конце концов, мы только мурашки…» Женя тихо трётся щекой о моё плечо: «Замечал ли ты когда-нибудь, что женщины разные? Возьми Лору – ведь она самка и только. Она чувствует, что сахар – сладкий, а снег холодный. И это всё! А иногда хочется что-то другое, по ту сторону желания…» Отрезанная от мира тишина комнаты в угасающем свете дышит нетронутым покоем. По всей земле, от края и до края, течёт кровь, а здесь… Хочется думать и говорить о чем-то хорошем, чистом. И это особенно чувствуется солдату, вернувшемуся вчера с фронта.
«Хочешь, я расскажу тебе историю одной чистой любви?» – спрашиваю я.
«Если там есть что-нибудь такое…» – Женя просительно смотрит на меня. – «То лучше не говори».
«Нет, там не было абсолютно ничего. Даже ни одного поцелуя», – говорю я. – «Вот ты сейчас заговорила о женщинах. Грязные душонки рассказывают истории о фронте. О женщинах на фронте. А я на фронте узнал другое – величие души женщины. Девушка в серой шинели! Да я бы эти слова золотом по мрамору выбил…» Слова раздаются неестественно громко в тишине полумрака. Я дрожащими пальцами глажу каштановые волосы Жени, чтобы успокоить себя.
«Когда солдат истекает кровью – это одно» – говорю я, не слыша своего голоса. – Но когда этого солдата несет на руках женщина – это другое…» «Когда я был ранен, то меня привезли из медсанбата в стационарный госпиталь», – говорю я. – «Как в бреду – среди ночи приёмка раненых, все кругом качается. Куда-то несут на носилках, укрыв с головой одеялом.
Очнулся я в рентген-кабинете. Яркий свет. Представляешь себе – голый, обезображенный, самому смотреть противно. Я лежу на столе, а надо мной склонилась девушка – медсестра.
Вижу только темно-русую голову. Косы заплетены вокруг головы открытый затылок и нежная кожа на шее. Когда она начала переворачивать меня, я увидел её лицо. Глаза большие, голубые, и чистый лоб.
Она осторожно переворачивает меня. Я тяжёлый, трудно ей, бедняжке. Ведь среди ночи, не спит… Заскрипел зубами – стараюсь сам перевернуться и не могу. Слезы от обиды выступают».
Женя слушает, затаив дыхание.
«И тут она на меня посмотрела», – продолжаю я. – «Наверно никто так не угадывал мысли друг друга, как мы по этому взгляду. Никогда ещё женщина не казалась мне такой красивой. Ведь я был только одним из тысяч грязных окровавленных существ, а она так заботилась обо мне. Я тогда хотел поблагодарить её этим взглядом…» «Только, ради Бога, не кончай плохо», – шепчет Женя, трепеща всем телом. – «Как бы я хотела быть на её месте!» «Потом я лежал в госпитале три месяца. Когда уже ходил, то как-то разговорился с сестрой нашей палаты Тамарой. Жаловался ей на тоску – выл как собака на луну. Затем случайно вспомнил сестру из рентген-кабинета.
«А, это Вера!» – говорит та.
Через несколько дней Тамара снова подходит ко мне: «Вера хочет тебя видеть. Можешь встретить её в клубе», – потом недоуменно добавляет. – «Зачем это ты ей понадобился?» Женя широко открытыми глазами смотрит куда-то в даль.
«Раненым в клуб ходить запрещалось. Одежда у всех отобрана – только белье да халаты. Но мы так делали: у одного под матрасом сапоги, у другого – брюки, у третьего гимнастерка. Ну, по очереди и ходили», – рассказываю я дальше, вспоминая эвакогоспиталь ЭГ-1002. – «Перед концертом в фойе играет оркестр.
У стены стоит Вера и ещё несколько сестёр. Я смотрю и боюсь подойти. Потом набрался храбрости и приглашаю Веру на танец. И вот что интересно – слова мы с Верой не сказали, но только она мне положила руку на плечо, как чувствую, что Тамара не обманула.
Потом она видит, что мне трудно танцевать, увела меня в сторонку, где меньше людей, и весь вечер мы с ней там просидели. Чудная она была девушка, студентка – медичка».
«Ну, а потом?» – спрашивает Женя.
«Потом начался концерт. У двери стоит политрук и вылавливает раненых. Я прислонился у лестницы как подзаборный пес. Вера с подругами заходит в зал последней. Затем на глазах подруг и политрука возвращается назад, берет меня под руку и уводит из клуба.
Это не шутка – личные знакомства сестер с ранеными преследуются начальством. А ради чего?! Стояли при луне под березами и говорили. Как в шестнадцать лет».
«Неужели вы не поцеловались?» – шепчет Женя.
