Итак, я возвращаюсь в Москву… Я переношусь мыслями назад и вспоминаю, как я её покинул.
Это было бесконечно давно. В одно прохладное осеннее утро я ехал с Женей в поезде пригородной электрички, возвращаясь с дачи. Я вынул из кармана повестку Военкомата с приказанием явиться для перерегистрации и сказал:
«Завтра утром пойду, поставлю штемпель, а потом забегу к тебе – там изобретём что-нибудь…» «Гриша, но тебя же могут забрать…» Голос Жени захлестнулся тревогой, карие бусинки глаз метнули на меня обеспокоенный взгляд. За эту пару слов и секундный взгляд я был бесконечно благодарен девушке.
«Э, чепуха! Не в первый раз», – ответил я.
На следующее утро в ватной солдатской телогрейке, в синих брюках, заправленных в солдатские кирзовые сапоги, и с неповторимой кепкой на голове я шагал в Военкомат. По военному времени я был одет как джентльмен.
Это было шиком военной Москвы и не вызывало враждебных взглядов. В кармане у меня торчала увлекательная книжка Конан-Дойля «The Sing of Four», которую я читал в Метро для практики в английском языке.
Сдав свои документы в 11-й части Военкомата, я примостился в угол и принялся за увлекательный роман, помогающий коротать бесцельное время. Комната была наполнена странным людом – бледные меловые лица, заросшие небритые щеки, измятая, не по сезону легкая одежда.
У дверей прислонились в ленивой позе двое милиционеров. Я читаю про таинственного пигмея с отравленными стрелами, про колченогого злодея и терпеливо дожидаюсь, когда мне вернут мой воинский билет со штемпелем «перерегистрирован».
Через некоторое время в комнате появляется начальник 11-й части со списком в руке. Он зачитывает фамилии, где-то посредине и моя фамилия. Я даже и не знаю, что это за список. Когда начальник исчезает из комнаты, звучит команда милиционеров: «Выходи, стройся на улицу!» Всех до одного бывших в комнате, в том числе и меня с пальцем между листами книги, выгоняют на двор. Что за представление? Ведь это ко мне не относится – у меня всемогущая «броня»! Я пробую сунуться налево – на меня смотрит дуло нагана. Я направо – снова наган.
Никаких разговоров! – кричит один из милиционеров. – Пока тут – все заключенные! Вот сдадим вас на пересыльный пункт – там будете вольные…» Так и прошагал я через всю Москву под охраной милиционеров с наганами в руках. Песен мы, правда, не пели.
Ошибка, скажете вы?! (Ничего подобного. Просто диалектика! Нехватка резервов для фронта была колоссальной. Потребности тыла – не меньше. Тыл даёт людям бронь от мобилизации. А фронт ворует этих людей вместе с «бронью». В основе всего – план.
Военкомат по плану должен сдать сегодня пятьдесят человек на пересыльный пункт. Начинают скрести по углам – берут из тюрем заключённых с небольшими сроками заключения, в основном за прогулы и опоздания, под конвоем ведут их в Военкомат и с тем же конвоем дальше на пересыльный пункт.
Если план всё же не выполняется, то нехватку пополняют, сунув среди арестантов несколько человек с «бронью». Из под конвоя не сбежишь, а на пересыльном свои люди, не говоря уже о колючей проволоке, часовых и плакате над воротами: «Привет новому пополнению!» Так попал забронированный научный сотрудник Энергетического Ордена Ленина Института имени Молотова в солдаты. Не помог ни Ленин, ни Молотов. Приключение почище, чем у Конан-Дойля! Жаль только, что с Женей не успел попрощаться.
Вскоре я уже браво маршировал на фронт и во всю глотку горланил: «Саловей, саловей, пта-а-ашечка! Что же ты, сало-о-овушко не весело поешь…!» Как по мановению руки фокусника в Армии исчезли все песни довоенного времени с «вождями, пролетариями» и прочей дребеденью. Зато буйным сказочным самоцветом расцвели русские походные песни чуть ли не времен Измаила и Шипки.
Далее те солдаты, кто не мог петь, орали их изо всех сил. Просто потому что снова разрешили петь про кони-ленты, старуху-мать, да молодку-невесту. Понял кремлевский фокусник, что сердцу солдата кони- ленты, старуха-мать, да молодка-невеста дороже бороды «Карлы Марксы».
Попав на фронт, я нисколько не сожалел о тыле. На фронте были настоящие люди, действительно вся здоровая часть нации. На фронте мы глодали сухари, запивая растопленным в котелке снегом, днем ковали победу, а ночью, если не было марша, мечтали о далёкой любимой. Это была жизнь, ради которой стоило умереть.
И вот – сегодня я возвращаюсь в Москву. Вчера я даже не смел мечтать об этом. Перед моими глазами невольно встает картина, когда я в последний раз думал о Москве.
В солнечный весенний день на заброшенной поляне в лесах Карельского перешейка я наткнулся на глубокую, поросшую молодой травой, воронку от снаряда. В глубине ямы прозрачной чащей стояла зеленоватая болотная вода.
Лесная вода, ясная как кристалл, которую мы часто пили, осторожно черпая пилоткой, чтобы не замутить ила. На дне воронки в лучах солнца переливался изумрудными красками миниатюрный мир лесного озера. Головой в воде, раскинув руки в последней судороге жизни, лежал труп вражеского солдата.
Когда я, пахая каблуками сапог по крутому краю, спускался вниз, комки земли посыпались в воду. Заходила кругами лесная тихая вода, медленно в печальной мертвой ласке шевеля волосы трупа. Я присел на корточки, подавленный этой дружбой жизни и смерти.
Наконец, любопытство пересилило над уважением перед мертвыми. Я осторожно расстегнул грудной карман серо-зелёного мундира и вытащил истертую пачку бумаг.
Обычные солдатские документы с орлом верхом на дубовом венке, письма из дому и, наконец, фотография милой белокурой девушки в светлом платье. Фотография была аккуратно завёрнута в отдельную бумажку. На обороте тонким летящим почерком написано: «Любимому от любимой», дата и название далекого немецкого города на юге Райха.
Я посмотрел на ласкаемые зелёной водой волосы мертвого, на юное лицо неизвестной девушки с берегов Рейна. Теперь там цветут яблоневые сады и зеленеют по склонам холмов виноградники. Когда-то в майские ночи ты ласкала эти волосы любимого, теперь их ласкает лесная вода в просторах России.
Да, сложно переплетаются пути жизни. Я посмотрел на солнце в перламутре бледного неба, на цветущую белой кашкой поляну, на безмолвную тишину леса кругом. Жизнь не изменилась от того, что перестало биться сердце немецкого солдата.
Я вынул из планшетки записную книжку и, сидя на краю воронки, написал Жене очень меланхолическое
