Каждый из них должен кулакам больше, чем есть в своем хозяйстве. Они неизбежно должны организоваться. Ведь Ябтик, и Пурунгуй, и сотни других рвутся к новой, хорошей жизни, только законы дедов, шаманы тянут назад к князьям, к кулакам. Но старое уже подточено, рушится с каждым днем. Сегодня Ябтик и Пурунгуй поют наедине с ветром грустную песню бедняка, эту песню подхватывает ветер и, как стон, несет по просторам тундры. А завтра начнется новая колхозная песня, она будет сильнее ветра, ее мощь подхватят тысячи раньше обреченных на вымирание людей. О, эта песня будет вести новый рассказ о новых временах в тундре.
...Сколько еще глухих уголков в снегах, где имеет влияние шаман прежней силой старейшего в роде. Если бы у ненцев была письменность и они умели бы читать, тогда бы он, Григорий, написал для них обо всем этом стихи и повезли бы их самолеты, как снегом забросали ими тундры.
Часто приходили такие мысли, когда Григорий учился в большом городе, но он понял, что сейчас надо другое. Не кончил учебу: тундра звала его к себе, а когда приехал, увидел, как уже много сделано. Большевики проникли в недра глухомани, построили школы, больницы, организовали колхозы, но впереди оставалось сделать еще больше. Он ехал в свой родной край, где лениво течет речушка Хусь-яга, где еще так мало слышали о Красном законе, а потом с головой ушел в работу.
Горячие слова делали свое дело. Вот уже сколочен актив будущей оленеводческой артели. Сегодня — первое бедняцкое собрание на спокойной речке Хусь-яге.
С мороза шумно ворвался Павел Пуйко. Не успел он скинуть малицы, а Гришка уже торопился с вопросами:
— Ну как, что сделал?
— Беднота идет на собрание охотно. Многие уже приехали. Ждут остальных.
— Совсем хорошо, — похвалил Григорий и снова загорелся планами, — ты понимаешь, сегодня решающий день — будет артель или нет.,.
— Подожди, рано хвалить...
— В чем дело? — насторожился Окатетто.
Волнуясь, рассказывал Павел:
— Встретил хитрую лису Вывко, ездит по чумам на хорах Нарья Хорала, везде хвалит доброту князя, будет оленей бедноте раздавать...
— Купить хочет. Не выйдет.
— Я еле сдержал злобу, — продолжал Павел, — хотелось вцепиться в длинные волосы шамана, бить, пока не выйдет из него дух. У меня крепнут кулаки, когда встречаю Вывко. Сейчас я потушил злобу, но это в последний раз, пусть не встречаются наши олени больше. Хитрый и жадный, он обманывает ненцев, хочет отобрать у меня Нумги.
— Ты привезешь к себе Нумги, когда организуем колхоз, — успокоил Григорий.
— Разве волк, даже когда спит, бросит свою добычу? Разве зря Нарья Хорала раздает оленей беднякам? Чувствует, паршивая собака, что идет на него беда.
— Нарья Хорала хочет отделаться малым, но мы сами возьмем себе все, что он награбил. Сегодня собрание обяжет его отдать оленей, — заверил Окатетто.
Собрались люди. Комнаты наполнились многоголосым разговором.
Собрание десятками поднятых рук обязало Нарья Хорала отдать тысячу оленей, поставило свои родовые тамги, свидетельствуя о желании вступить в оленеводческую артель.
Павел выполнил поручение бедноты, приехал на становище князя, когда еще солнце стояло высоко. Нарья Хорала сам вышел навстречу упряжке. Голос его был слащавый, заискивающий:
— Зачем пожаловал, друг Павел? Заходи, мой чум ждет тебя.
— Гостить некогда, — Павел вытащил из рукава малицы бумаги. — Вот решение бедноты. Ты обязан сдать государству тысячу оленей.
— Почему слово бедноты для меня закон? Олени мои, — Нарья Хорала ткнул себя жирным пальцем в грудь, — я здесь хозяин.
— Мой род всю жизнь работал на тебя, а у нас нет оленей. Ты никогда ничего не делал, и у тебя много оленей. Отдашь не свое, отдашь то, что награбил.
Хорала снова стал ласковый.
— Не надо сердиться, Павел, пойдем пить чай, он разогреет наши сердца. Тебе надо Нумги, мне нужны олени; возьми Нумги, но сделай так, чтобы олени остались в стаде около моего чума.
— Ты заменил свой ум жадностью, — соскочил с нарт Павел, — расскажу в тундре про твои слова.
Глаза Хорала налились кровью, пропала хитрая ласковость.
— Передай, что Нарья Хорала не отдаст ни одного оленя. Мои олени. Хозяин я. Вы хотите слушать советскую власть, пусть она и дает вам оленей, а мой закон — тундра.
— Силой возьмем, — Павел снова вскочил на нарты, хлестнул оленей.
Пересиливая ветер, он крикнул вышедшей из женского чума девушке:
— Жди, Нумги, скоро приеду.
Темная, бесконечная ночь поглотила тундру. Привычно бегут олени, звенят копыта о твердый снежный наст. Только на северном склоне неба, словно гигантский костер, занимаются огненные сполохи северного сияния, растут переливаясь.
Ветер принес запах жилья. Павел остановил упряжку, словно охотник на беличьем промысле, крадучись, пробрался к чумам. Почти из-под ног выросла конусообразная груда.
Это — женский чум, здесь должна ждать Нумги. Девушки не было. Он прислонился к мохнатым шкурам чума. Было слышно, как внутри за шкурами, трещали дрова в костре, шумно спали люди.
Кто-то сбросил нюк[52]. Павел припал на снег.
— Нумги, это ты? Я жду тебя...
Он почувствовал ее совсем близко...
— Ты дрожишь, Нумги, тебе страшно?
— Бежим скорее, — прошептала девушка, — могут услышать, что тогда будет?
Павла охватило буйное веселье. Ему хотелось громко петь, кружиться, пока не устанешь, потом упасть на холодный снег, растопить его большой радостью.
— Я ничего не боюсь, Нумги, Красный закон защитит нас...
Они сели на нарты. Звонкий крик разбудил тишину.
— Э-э! Хой-хой! Теперь не догонят! — буйно кричал Павел.
Нумги, долгожданная Нумги — с ним, он сумеет ее защитить.
Уже все небо полыхало огненными языками, отблески его переливались на снегу.
Только к утру вдали показалась колхозная стоянка. Высилось несколько чумов, рядом с ними паслись олени.
Нумги дремала, сидя на нарте.
— Приехали! — крикнул Павел.
Девушка встрепенулась, непонимающе осмотрелась.
— Павел, ты стал богатым. Неужели это все твое?
— Да, Нумги, это все наше, колхозное, но будет еще больше.
...В район их провожали всем колхозом. По-праздничному вырядились люди, лучшая упряжь украшала оленей. В здании райисполкома за большим письменным столом приветливо улыбался человек в очках. Он сказал непонятное слово — «регистрироваться».
Им объяснили большую падер[53], на которой нужно будет удостоверить, что Нумги — жена Павла. Против своей фамилии он поставил родовую тамгу Пуйко, за Нумги расписался сам человек в очках. Потом поставили тамги свидетели Ябтик и Пурунгуй.
В тундре всегда существовал закон, — если увезли без согласия хозяина его девку, он может забрать у вора, где бы его ни встретил, всех оленей и всю поклажу. Павел и Нумги боялись этого, но теперь о них писали большую бумагу.
Ничего, Красный закон защитит.
В комнату вбежал запыхавшийся шустрый, веселый секретарь Ныдинской комсомольской ячейки, он крепко по-русски жал руки.
