не продали. Пришлось ей покупать билет на поезд, хотя это и было связано с допольнительными хлопотами: получение транзитных виз и проезд через Москву, поскольку до Петербурга прямого поезда из Парижа не было.
В бельгийском консульстве на проспекте Мак-Магона она простояла около часа в очереди за транзитной визой, окруженная арабами и неграми перед закрытыми стеклянными дверями, и ей чуть не стало плохо, но, к счастью, двери открылись и ее впустили внутрь. Потом, сидя в ожидании визы, она познакомилась с русской, толстой белесой девицей, которая была родом из деревни, вышла замуж за француза и теперь уже десять лет жила в Париже. Со своим будущим мужем она познакомилась, когда к ним в деревню, где она работала продавщицей в продовольственном магазине, приехала группа туристов на теплоходе. Она была довольна жизнью в Париже, муж давал ей кредитную карту, и она могла покупать себе все, что захочет. В бельгийском консульстве Марусе отказали в визе, потому что у нее была просрочена французская виза.
А вот в немецком консульстве, к счастью, визу ей дали и очень быстро. Но это произошло только благодаря просьбе Луизы, которая знала даму, работавшую в немецком консульстве.
А потом Маруся отправилась на Северный вокзал и там поговорила с проводником, который, к счастью, оказался русским, такой тщедушный мужичок в надвинутой на лоб форменной фуражке и мятой белой рубашке, тот сказал, что проблем нет — двадцать долларов — и Маруся проедет через Бельгию в закрытом купе, а он скажет бельгийцам, что это купе пустое. На весь поезд был всего один вагон, следовавший от Парижа до Москвы (в Петербург из Парижа поезда не ходили), в Польше его прицепляли к другому поезду и только там он забивался людьми до отказа.
В день отъезда Маруся пришла на вокзал за час до отправления поезда и уселась на скамейку у вокзала в ожидании посадки. Рядом с ней уселась старушка, одетая так, как обычно одевались вьетнамские девушки — нейлоновая курточка, брючки и пышная мохеровая шапка на голове, а из-под шапки выглядывали злые глазки, остренький носик и узкие губки, накрашенные розовой помадой. Маруся как раз доставала свой паспорт, проверяла, на месте ли билет, и старуха поняла, что она русская. Ей явно хотелось поговорить, и она завела, обращаясь к Марусе, нескончаемый монолог:
— Время проходит так незаметно, кажется, что еще все только началось — глядь, а оно уже кончается, не успел ничего сделать, даже оглянуться не успел, и в памяти остаются только походы по магазинам, как ты покупал жратву или тряпки или кастрюли…
Старуха еще рассказывала про французов, что эта нация ей не нравится, они все бонжурятся, бонжурятся, а толку нет. К тому же, очень носатая нация — куда ни ткнись, везде одни носы торчат, а людей не видно. Не люди, а одни носы. Старуха так и говорила:
— Я за собой слежу и мне плевать, что про меня соседки говорят. Им просто завидно, они просто завистницы. А у меня дома три ковра, занавески тюлевые — все мне дочка из Франции передала. Она мне и еды купила на дорогу — вон, несколько сумок, там и колбаса, и сыр, и фрукты, и шоколад — и все мне говорила: «ешьте мама, ешьте», я уж и не хочу, а она мне: «ешьте, ешьте!» И шубу новую купила, и пальто — все у меня есть. А люди такие завистливые.
Она говорила все громче и быстрее, так что изо рта у нее вылетала слюна.
— А летом я на автобусе ехала, так видела, как молодые ребята наркотики перевозили — они пакет под телевизор спрятали — и пограничники его не заметили. А я молчала, а то еще ножом бы раз! — и все. А мне-то что, больше всех надо, что ли? Все сидят, и я сижу. А парни такие наглые, молодые, такие нахальные, ну я думаю — что мне старухе с ними связываться?
Марусе надоела ее болтовня, и она решила пройтись до поезда, скоро должна была начаться посадка.
Маруся отдала свои билет и паспорт проводнику, и устроилась в купе, где она была совершенно одна, а вагон был почти пустой, только рядом по соседству ехали французские юноши. Когда поезд проезжал Бельгию,
Маруся вся тряслась, она закрыла купе, спустила шторы на окна, забилась в угол купе и не дыша, ждала, когда поезд наконец-то тронется. Она слышала, как по коридору несколько раз прошли люди, слышала их голоса, а потом поезд тронулся с места и она облегченно вздохнула, услышав за дверью голос проводника:
— Ну, все в порядке, можно расслабиться.
Потом была Германия, и немецкие пограничники со свойственной им дотошностью сами обошли каждое купе и осмотрели его, и проверили все паспорта, а Маруся уже не пряталась, а сидела на своем диване как полноправный член общества. В Варшаве проводник подсадил к ней в купе прыщавого юношу, сказав, что тот будет ее охранять. Юноша забрался на верхнюю полку и ничего не говорил. Потом, правда, он рассказал Марусе, что сидел в Польше в тюрьме, и у него там даже была отдельная камера с телевизором, а этажом ниже сидел его брат, за что он сидел, юноша не сказал. Зато он рассказал, что в Варшаве на вытянутом пальце огромного пятиметрового памятника Ленину повесили одного коммунистического деятеля, это произошло ночью, и утром многие ходили на это полюбоваться, сняли же повешенного только после полудня. А на следующее утро в вагоне разразился ужасный скандал — один из французов, ехавших в соседнем купе, перепил с новыми русскими друзьями и захотел помочиться, но почему-то не дошел до туалета, а открыл дверь в соседнее купе и помочился там прямо на ковер, и кажется, даже попал на спавшую на нижней полке женщину. Тут, конечно, поднялся шум, позвали проводника, и тот попросил Марусю по-французски поговорить с этими пассажирами. Маруся сказала им, что у них могут быть неприятности, и поэтому французы, посовещавшись, отнесли в купе проводнику пару пачек сигарет «Кэмел» и шоколадку.
А юноша, ехавший в купе с Марусей, вдруг очень оживился и поведал ей, что недаром он на ночь закрыл купе на ключ и еще для надежности привязал дверь веревкой к полке, так, чтобы никто его не открыл, потому что есть люди, которые ночью ходят по поездам и забирают вещи у спящих пассажиров, вот у него знакомые так делали, и юноша все очень подробно описал, как нужно воровать у пассажиров вещи так, чтобы никто этого не заметил, после его рассказа Маруся догадалась, за что он сидел в польской тюрьме. Юноша был родом из Магадана, и собирался туда ехать через Москву. Маруся угостила его салатом, который ей с собой в дорогу дала Луиза, это был салат из холодных макарон с яйцами, кусочками мяса и майонезом, юноша сперва стеснялся, но потом поел. Когда поезд подошел к перрону вокзала в Москве, Маруся увидела, как за вагоном бегут носильщики, стаей, как собаки или волки. На перроне ее встречал Костя.
Церковь на рю Дарю пуста, праздник Вознесения… священник в мягких тапочках и с нечесанной бородой, шаркая ногами бродит помахивая кадилом, тонкий голос из левого придела алтаря поет то басом, то пищит… Лики
святых, свечи горят ровно, священник то исчезает, то появляется, открыл царские врата, закрыл… неведомый церемониал, неизвестно для кого предназначенный, голоса гулко отдаются в пустом храме, служба должна идти до конца, своим чередом, как сотни и тысячи лет назад, мы
хвалим Господа, он дает нам силы жить и помогает…
— Какую церковь вы посещаете в Петербурге? — В голосе священника Марусе почудилась враждебность, а может это просто ей показалось.
Протянутая рука перед рукопожатием осеняется торопливым маленьким крестиком, или просто механически, как автомат, не успел сменить программу, обычно к его руке прикладываются, а он сверху крестит… Свечи погашены, надо приложиться ко всем иконам, таков порядок, лампадки горят…
Каждый вечер Лиля приходит сюда и поет, она помогает священнику вести службу. Это она привела сюда Марусю в последний день ее пребывания в Париже. Маруся стоит в церкви совершенно одна, больше нет никого, кроме священника, а тонкий поющий голос Лили гулко разносился под сводами храма. После службы они долго прощались со священником, батюшкой, как называла его Лиля, он
