Она тогда гадала с другими совхозными девушками, хотя была взрослее их, уже семнадцать, год отучилась в Москве, имела связь и сделала аборт, и в свою деревню приехала на несколько дней: зачеты сдала, экзамены были впереди. Девчонки, конечно, знали от нее про техникум, общежитие и про товароведение, но про другое она не говорила: парни у нее были татары, к тому ж — родные братья, познакомились на ВДНХ. Или двоюродные, она не знала. Был и еще один, кудрявый студент-москвич, с бородой и в дубленке, но она его плохо помнила, потому что видела один раз, встретила ночью на остановке под фонарем, возвращалась с дискотеки. Поднялись к нему в квартиру, родителей не было, он много по- умному говорил, заводил музыку и хотел только в рот; она потом звонить ему не стала, татары были ужас как ревнивы, и теперь совсем забыла, хоть он и подарил ей кассету с Майклом Джексоном и два раза приснился.
Сперва кидали от ворот на дорогу худой валенок, но тот всякий раз падал боком, носом указывая на телеграфный столб, потом послушали на околице, — собака лаяла со стороны райцентра, и сильно заметал ветер, — сговорились идти к старой бане, в которой, когда Галя была еще маленькой, угорел, перепив браги на ноябрьские, соседский дед. Пошли молча по тропинке к дальнему колодцу, потом свернули, таясь, в обход по целине, снег набился в сапоги, стал таять, колготки намокли, казалось, идешь босиком, как когда-то. У бани она велела всем, у кого были, поснимать заколки и обручи, сама сняла гребень и пояс; на младшей, Саньке, был крест, и его тоже сказала снять, потому что в кресте никогда нельзя ничего нагадать. Потом встали в круг и взяли одна другую за мизинцы; было страшно.
Той, кто хотела все узнать, нужно была повернуться к бане задом, задрать юбку, и коли поведет банник мохнатой лапой — выйдешь за богатого заезжего, а ежели голой — то за своего. А может, и вообще никто не возьмет. Девки замялись; Галя, как городская и без предрассудков, задрала подол и полезла спиной в дверной проем темной, вросшей по четвертый венец в сугроб, бани, и сначала не было ничего, а потом под трусами стало тепло, будто кто погладил ее теплой ладонью. Санька, самая любопытная, тоже влезла, просунула руку и вдруг побежала к деревне, крича: мохнатый, мохнатый. И все припустили за ней с визгом, проваливаясь в снег, падая, но к околице добежали, уже смеясь. Потолковав, девки согласились, что Гальке в самом скором времени идти в ЗАГС с городским, припомнили и собачий лай со стороны шоссе, и что, когда подбежали к крайней избе, там играло радио веселую музыку, — к свадьбе. И рассказали, что на центральную усадьбу, куда в новогоднюю ночь собирались на танцы, приехали социологи — расспрашивать рабочих о бюджете времени, начальник с бабой, и еще один холостой, с бородкой. Ёкнуло сердце, Галя поняла: её.
На другой день она была в гостях у старшей сестры. Муж у той был тракторист из их же деревни, пил, и все знали, что Галинина сестра второй год живет с милиционером на усадьбе, где работала в столовой подавальщицей. Дом у сестры новый, в зале стояла наряженная елка — как невеста. Пока выпивали по бокалу шампанского «Надежда», потом «Имбирной» под холодец — у сестры всегда была полная чаша, — Галя все рассматривала блестящие цветные хрупкие шары, мишуру и серпантин, клоки серой ваты на мохнатых ветках и висящие среди хвои мандарины, которые достала сестра к празднику, завернутые в серебряную фольгу от шоколада; после нескольких рюмок Гале стало казаться, что пахучая елочка все это сама нарожала — и фрукты, и шары, и даже серебряную с золотом пику на макушке. Тут же, под нижней лапой был и Дед Мороз в красном с белом зипуне — тоже с бородою. Когда зять пошел на кровать, Галя всё сестре рассказала. Они стали прикидывать, хорошо ли, что Галя уже не целая, и не отпугнет ли это социолога: хоть и городской, но мужики все одинаковые. Тогда сестра и предложила сходить к соседской бабке-знахарке, той самой, у которой много лет назад угорел дед.
Решили не откладывать. Бабка запросила десять рублей. Отвела Галю за занавеску, вела снять трусы, ноги развести, и что-то быстро и ловко сделала, будто прижгла, но Гале было почти не больно — может быть, после «Имбирной». Когда вышли на крыльцо, солнце садилось, голова сугроба напротив отдавала краснотой, и сестра сказала, что бабка двум ее подругам хорошо помогла, крови было много, ни один из мужей ничего не заподозрил. Галя пришла домой и стала ждать Нового года — сама новая; сидела перед телевизором, ничего не слыша, думала про платье и туфли: правильно сделала, что взяла, не пожалела везти.
На усадьбу отправились, как только генеральный секретарь всех поздравил на всю страну и отбили свое куранты. Ехали шумно, пели на морозе так, что все осипли, и Галинин зять не опрокинул прицеп, хоть это часто случалось. В клуб ввалились весело, многих еще не было, их деревня была ближе других, и Галя заново покрасила лицо, ресницы, губы, подвела глаза и переобула валенки. Еще она подушилась за ушами и брызнула под мышки из баллончика, как научила ее продавщица в универмаге, хоть нового платья было жаль. Зато запах будет.
Социологи появились, едва в рубке завели музыку, Галинин точно был с бородой и усами, в очках, интеллигент, и сразу выбрал ее: она была самая красивая, и от нее лучше других пахло.
Он дышал тоже не «Имбирной», а поди коньяком, танцевал ловко, левую руку с зажатой в ней галиной кистью отставив далеко, как в бальных танцах, а правой взяв ее за зад так крепко, что она задохнулась. — Ты в трусах? — спросил. Галя удивилась, с чего б ей быть без трусов, сказала «да». — Ваши многие без трусов ходят, — объяснил социолог. — Тебя как зовут? — И, когда она ответила, тоже сказал свое имя: Сережа. И Галя подумала, что девки совсем стыд потеряли, но это, конечно, не из их деревни, оттуда без трусов пока до клуба доберешься — вся обморозишься, — усадебные… Когда они отдыхали между танцами, сестра шепнула, чтоб Галя сразу ему не давала, а то он еще Бог весть что подумает, но Галя заметила, как социолог, танцуя, все шарит кругом глазами, девок-то у них на деревне раза в три больше, чем парней, да и те, что есть, робкие, девки танцуют все друг с другом, и решила, что, мол, там посмотрим.
Смотреть пришлось недолго: Сережа пригласил ее танцевать еще раза два, потом позвал пить шампанское в комнату для отдыха, где социологов поселили. Тут поставили раскладушки, на которые положили матрасы, и Галя подумала, что здесь ему не даст, иначе казенные матрасы будут все в ее крови. Они выпили сразу по два стакана, и он ее поцеловал так, как татары никогда не целовали: распялил ей рот и залез внутрь своим длинным языком под самый корень ее языка, и внизу у нее стало тепло и сыро. Потом повернул к себе задом, привалил грудью на стол, задрал платье и спустил вниз трусы и колготы. Галя мельком подумала, что он тоже боится за постель, хотя откуда он знает, что она — целка, а сам в крови пусть запачкается, и закрыла глаза. Он возился сзади, что-то примеривая, раздвигая скользкими пальцами, будто они были в мыле, и Галя почувствовала, как он тычется не туда, хотела подсказать путь: мол, нужно ниже, — но вспомнила вовремя, что — еще девочка. И тут он напер, она вскрикнула «не надо», и не потому, что приготовилась кричать, было и впрямь очень больно, больнее даже, чем в самый первый раз. Потом стало тепло, как никогда не бывало, и она почувствовала, что он уже где-то в самом ее животе. Чувство было совсем новое, и она не сразу поняла, что он попал ей в самый зад — она и не знала никогда, что так вот запросто можно туда вставить. Она забилась, но тут он вскрикнул, задергался, стало еще теплее, и он ее отпустил.
Одевались молча, вернулись на танцы. Было жаль, что бабкин труд пропал даром, и десяти рублей, но ведь так и впрямь она была с парнем в первый раз, он должен был почувствовать. Она ждала, что они еще потанцуют, но Сережа пригласил другую, в ее сторону больше не смотрел, а потом ушел в заднюю комнату с одной дояркой, которую только ленивый не имел, потому что ее муж третий год как сидел в тюрьме.
Галя не плакала. Конечно, ей было стыдно перед девками, когда шли по дороге обратно — зять напился и заснул в кабине своего трактора, а сестра осталась с милиционером, — и Галя сказала девкам, что социолог дал ей свой телефон в городе и подарил кассету с Майклом Джексоном, но она ее у него забыла, когда встретятся — заберет. А сама подумала, что недаром банник ее именно по жопе гладил, и что она просто неверно все истолковала. И еще она волновалась, как объяснит братьям-татарам, что опять девочка.
Позже она гадала еще два-три раза, один раз на майские, другой на восьмое марта, — с зеркалом и на картах, — но такого точного гадания, как тогда, больше никогда не было, выходило черте что, не разберешь. Так что она загодя так и не узнала, как много всякого ждет ее впереди в долгой жизни. Что татары той же весной решат продать ее своему дяде, что она от них сбежит, а потом выйдет за младшего лейтенанта. Они с лейтенантом останутся в городе, у них будет дочь, лейтенант принесет мандавошек, потом уволится в запас и ее бросит; она же получит комнату в Беляево-Бородском, а вторую, пустую,
