Шершпинского почти с ненавистью. Но есть и еще какой-то оттенок в её глазах.
— Ты многое знаешь обо мне, — говорит Шершпинский, — но ты знаешь не
всё…
— Нет, я знаю всё! — жестко отвечает Полина, — я знаю даже о чем ты хочешь просить меня. Тебе грозят смертью, и ты хочешь спасения…
— Да, ты и в самом деле ясновидящая, я в этом давно убедился, — говорит Шершпинский, — но ты видишь всё общим планом, а я тебе расскажу детали…
— Если я захочу их знать…
Полина невольно вспоминает, как их бонны водили гулять рядышком, как оборачивались прохожие и говорили: 'Какие хорошенькие! 'Так было, пока Полина не упала на камни, когда порвалась петля исполинки. Потом, сколько помнит себя, были — сиделки, врачи. Мать потратила всё состояние и даже продала дом, чтобы вылечить её. Но никто не выпрямил её горбы, только мать разорилась и умерла от огорчения. А смазливый Ромчик, как только она заболела, так и позабыл её…
Он ей являлся во снах в виде ангелочка. Меж тем, судьба нанесла удар и по семье Шершпинских. Глава семьи подделал в казначействе бумаги. И ушел по этапу.
Юный Ромчик ударился в карточные игры, мухлевал на ипподроме, поссорившись в бильярдной с партнером — ударил его кием в висок и убил.
Он попал в каторгу. Полина уже поняла, что нынешняя его тревога, как-то связана с каторгой. Правда, после каторги он выбился в люди. Стал офицером. Служил в Польше, участвовал в подавлении бунта. Был тяжело ранен, вышел в отставку в чине поручика, долго лечился… Каторга забылась, как дурной сон. Но теперь каторжное прошлое его потревожило, она это чувствовала.
Роман заговорил вновь:
— Да, ты знаешь не всё. Когда, благодаря прошению маменьки на высочайшее имя, я освободился из каторги, то со мной освободились еще двое: Кляка и Гвоздь.
Каторжанская ложа сообщила нам место, где банда зарыла золото, брильянты, прочие ценности, награбленные на сибирских трактах. Мы должны были взять это и вернуться к острогу, закупить оружие, одежду, лошадок, запрятать всё в лесу. Потом подкупить охранников и устроить побег.
И мы нашли эти воровские ценности. Но я понимал, что побег может и сорваться. Тогда меня вновь упрячут в каторгу и уже навсегда, а я был сыт ею по самое горло. И я предложил Кляке и Гвоздю поделить все ценности на три части. Гвоздь отказался…
Он много помогал мне в каторге, и мне жаль было его убивать. Я смалодушничал, я ведь не злодей по натуре, ты же знаешь. Я просто очень прочно привязал Гвоздя к дереву и сказал ему, что вверяю его воле божией…
Шершпинский вздохнул:
— Десять лет прошло, я думал, что Гвоздь тогда там умер. И вот мне прислали в трех судках, всё, что осталось от Кляки. Он ведь тоже здесь обосновался. Бани держал. Раздобрел, семьей обзавелся. Добропорядочный такой христианин. Ты спросишь, что мне прислали?
— Части тела Кляки?
— Да! Но какие! Не буду уточнять, ты ясновидящая, скажу только, что всё это было зажаренным, горячим и в трех фарфоровых судках. Страшно?
— Мне? Ни капельки. Это тебе, да, страшно. Принеси судки.
— Может, не стоит? Уже всё остыло. Я хотел вообще всё выбросить на помойку.
— Хорошо, что не выбросил. Пусть принесут судки… — очень серьезно попросила Полина.
Дворецкий вновь принес злополучный фарфор и зачем-то железную корзину с остывшими уже углями.
— В этой корзине было доставлено… — пояснил Шершпинский.
— Оставьте меня одну!
— Ты что, есть это станешь? — невольно спросил Шершпинский.
— Ну, значит, как ни румянься, всё равно я похожа на ведьму, — невесело проговорила Полина, — вот даже ты про меня такое подумал…
— Нет, ты хорошая, но ты же занимаешься колдовством…
— Уйдите…
Прошло с полчаса, Шершпинский расхаживал по зале, нервно курил, слышал, что Полина звякает посудой. Подзывал дворецкого, спрашивал — не видно ли возле дома подозрительных.
— Мороз велик, ваше благородие, — ответствовал дворецкий, Экипажи и то не
ездят.
Но вот Полина приоткрыла дверь, позвала Романа, сама тотчас вернулась в кресло. Не хотела лишний раз стоять рядом с Ромчиком. Рост её ушел в горбы, а Ромчик высок, неприятно ему быть рядом с карлицей.
Полина прищурила глаза в дивных ресницах, брови её соболиные были нахмурены, лицо было бы красивым, если бы не печать страданий — морщины:
— План Петербурха у тебя есть?.. Принеси…
Шершпинский отпер ларец, проигравший немецкую песенку, разложил перед Полиной план.
— Сиди и не сопи шибко-то! — сказала Полина и замерла, склонившись над планом. — Так…. здесь нет, здесь нет. Здесь есть, вот здесь! — ткнула она пальцем в план, вот в этом доме, у моста.
— Кто там? Гвоздь? И кто еще? И как ты узнала, что именно в этом доме? Не шутишь ли ты?
Полина смерила его взглядом:
— Если бы я шутила, разве бы зарабатывала я такие деньги? Люди дураки, по-твоему, и платят мне ни за что? За красивые глаза, мне платят что ли? Но они красивыми были лишь в раннем детстве, пока я не узнала мучений.
— Но как это ты делаешь? И каждый ли может этому научиться?
— Даже и не мечтай! Ишь — научиться! Для этого сперва надо стать калекой, как я. Познать всю горечь унижений, всю боль от любопытных, то жалостливых, то брезгливых взглядов. А если тебя никогда на улице ребятишки не дразнили, называя горбушкой, никогда не натравливали на тебя собак, не кидали в тебя камнями и палками, то как же ты колдовству научишься? Сперва надо по-настоящему научиться любить, и по-настоящему ненавидеть! — последнее слово Полина произнесла, глядя Роману прямо в глаза, ему стало не по себе, он уж и не рад был, что задал свой последний вопрос. И он сказал:
— Ты же знаешь, я тоже много страдал.
— Ты страдал по собственной вине, а я никого не убивала, и птахи малой не обидела…
— Ладно, милая, не обижайся, ты же мой друг, скажи — кто они, и что мне делать?
Полина задумалась, потом сказала:
— Помогу и денег не возьму, но ты будь нежен со мной… Я же невинная девушка! — неожиданно отчаянно воскликнула она, я никого не хотела, кроме тебя, да и меня никто не хотел любить даже за деньги.
— Но послушай, мы уже в таком возрасте, к тому же я женат…
Глаза Полины стали темнее, чем обычно:
— Женат? Я знаю. Жена твоя Анисья Александровна Виноградская-Заборовская проживает с детьми в другом доме. Фонтанка дом восемьдесят девять, между Мойкой и Обводным каналом у Тучкова моста. Думаешь, я не знаю, зачем тебе нужны эти смазливые мамзельки? Не хочешь меня? Отлично! Скоро тебе отрежут то, чем ты так дорожишь, и поджарят в самом лучшем прованском масле!
Шершпинский с испугом глянул в окно, где уже брезжил рассвет. Полина говорит верно. Они в любую секунду могут явиться. Только бы у него с ней получилось. Уж он будет с закрытыми глазами…
Шершпинский подошел к Полине, приобнял её, ощутил горбы, проклятый отросток у него тотчас совершенно размягчился. А горбунья уже тянулась к нему с поцелуем.
Роман Станиславович поднял её, понес на диван, долго ничего не получалось, он вызывал в воображении образ Анельки и Ядвиги и молил бога, чтобы сестрицы теперь после трудов праведных спали бы покрепче, и никто из них не застал бы его с горбуньей в таком виде. Ах, почему он не повернул ключ в двери. Где там! Монтевистка впилась в него, как пиявка, между поцелуями она судорожно взглатывала воздух и опять приникала к его губам.
