подхалимов, которые нашептывают им на ухо сладкую лесть, — и через какое-то время начинают сами верить в это, потому что им очень хочется верить. Для них политика — увлекательная игра, в которой важен сам процесс, а не конечный результат. Они отличаются от нормальных людей. Политики не производят ничего реального: они только делают вид. В «По совету и с согласия»32 есть хорошая фраза: «Вашингтон — город, где, имея дело с людьми, приходится исходить не из того, кто они на самом деле, а из того, за кого они себя выдают.» Если эти слова справедливы в отношении Вашингтона, насколько более справедливы они должны быть в отношении Москвы? Там политикой является абсолютно все. Советские политические деятели имеют дело не с реальным миром, а с символами. Поэтому закулисные схватки должны быть в Москве особенно острыми, так? На мой взгляд, нас такое положение вещей касается с двух сторон. Во-первых, это означает, что значительное количество информации, которую мы получаем, является кособокой, потому что ее источники или не способны видеть действительность, даже когда она бросается на них и кусает за ноги, или, обрабатывая информацию, искажают ее, подстраивая под себя, — как сознательно, так и неумышленно. Во-вторых, это означает, что те, кто находится на приемном конце, сами не могут разобраться в этой информации, так что даже если мы определим, что есть что, нам все равно не удастся предсказать последствия, потому что эти люди сами не смогут решить для себя, как им с ней поступить, даже если они по какой-то счастливой случайности поймут, что все-таки означает эта чертовщина. Так что мы здесь вынуждены анализировать недостоверную информацию, которая, к тому же, будет ошибочно истолкована теми, для кого она предназначается. Итак, как, черт побери, можем мы предсказывать действия тех, кто сам толком не знает, что делать?
Губы Саймона, сжимающие трубку, растянулись в улыбке.
— Очень точно подмечено, Джек. Кажется, ты начинаешь разбираться в нашей работе. Строго говоря, очень немногое из того, что делают русские, имеет хоть какой-то смысл. Однако, их поведение, несмотря ни на что, предсказать не так уж сложно. Достаточно только решить для себя, какое решение будет разумным, а затем вывернуть его наизнанку. Работает без промаха, — со смехом закончил Хардинг.
— Но меня в словах Соломона больше беспокоит второй момент. Он сказал, что те, в чьих руках сосредоточена большая власть, могут быть очень опасными. Они не знают, когда остановиться, и не умеют использовать свою власть разумно. Полагаю, именно так началось вторжение в Афганистан.
— Совершенно верно, — с серьезным видом кивнул Саймон. — Русские находятся в плену своих собственных политических иллюзий и не могут отчетливо видеть дорогу вперед. Но самая большая проблема заключается в том, что у них в руках действительно сосредоточена страшная власть.
— В этом уравнении я что-то не понимаю, — признался Райан.
— Не ты один, Джек. Это и есть наша работа.
Пришла пора переменить тему:
— Насчет папы римского ничего нового?
— Сегодня пока что ничего нет. Если у сэра Бейзила что-нибудь появится, я должен буду узнать об этом до обеда. Ты по-прежнему беспокоишься?
Джек угрюмо кивнул.
— Да. Проблема в том, что даже если мы и обнаружим реальную угрозу, разве мы сможем что-нибудь сделать? Нельзя же будет прислать взвод морских пехотинцев, чтобы они взяли охрану папы в свои руки, ведь так? Он — публичная фигура, и поэтому очень уязвим.
— К тому же, такие люди, как он, не бегут от опасности, согласен?
— Я хорошо помню убийство Мартина Лютера Кинга. Проклятие, он знал, должен был знать, что на него нацелено оружие. Но не отступил ни на шаг. Не убежал, не спрятался. Этого просто не могли допустить его моральные принципы. И то же самое, дружище, будет и в Риме, и вообще везде, куда бы ни отправился папа.
— Считается, что движущуюся цель поразить сложнее, — заметил Саймон, однако в его словах не было убедительности.
— Только не в том случае, когда о каждом шаге известно наперед за месяц, а то и за два. Проклятие, если КГБ задумает расправиться с папой, я не вижу, чем мы сможем этому помешать.
— Разве что предостеречь его.
— Замечательно. Войтыла лишь рассмеется нам в лицо. Ты же сам понимаешь, что этим все и кончится. Последние сорок лет ему приходилось постоянно противостоять — сначала нацистам, затем коммунистам. Черт побери, разве этого человека можно чем-либо запугать? — Райан помолчал.
— Если русские решатся на это, кто нажмет кнопку?
— Я склонен думать, что такое важное решение будет приниматься на заседании Политбюро. Политические последствия такого шага будут настолько серьезные, что ни один член Политбюро, какую бы высокую должность ни занимал, не возьмет всю ответственность на себя. Не забывай, русские привыкли к коллегиальному руководству — никто не рискнет действовать в одиночку, даже Андропов, самый независимый из всех.
— Хорошо, что мы имеем в этом случае? Голосовать предстоит пятнадцати членам. Итого пятнадцать ртов, плюс близкое окружение каждого, члены семей, которые также могут узнать обо всем. Насколько хороши наши источники? Если решение будет принято, узнаем ли мы о нем?
— Очень тонкий вопрос, Джек. Боюсь, я не смогу на него ответить.
— Не сможешь, потому что не знаешь ответа или потому, что не имеешь права отвечать? — уточнил Джек.
— Джек, ты прав, у нас есть источники информации, о которых мне известно, но которые я не могу обсуждать с тобой.
Похоже, Хардинг смутился сам, произнося эти слова.
— Эй, Саймон, не бери в голову, я все понимаю.
У Джека у самого были свои секреты. Так, например, он не имел права произносить в Сенчури-Хаузе слова «Ключ к таланту». Сам Райан был посвящен в этот вопрос, имевший классификацию «Н-ин», то есть, не предназначающийся для ознакомления иностранцев, — хотя и Саймон, и уж определенно сэр Бейзил были наслышаны об этом. Джек находил подобное положение вещей противоестественным, поскольку оно в первую очередь закрывало доступ к информации людям, которые могли бы плодотворно ею воспользоваться. «Если бы так обстояли дела на Уолл-стрит, — недовольно проворчал про себя Джек, — вся Америка давно опустилась бы за черту бедности.» Людям или можно доверять, или нельзя. Однако в этой игре были свои правила, и Райан вынужден был их придерживаться. Такова была плата за допуск в этот клуб посвященных.
— Чертовски отличная штуковина, — пробормотал Хардинг, листая отчет Берни Каца.
— У Берни очень светлая голова, — подтвердил Райан. — Вот почему Кэти так нравилось работать под его руководством.
— Но ведь он офтальмолог, а не психиатр, разве не так?
— Саймон, при нынешнем уровне развития медицины каждый высококлассный специалист должен разбираться понемногу во всем. Я уже спрашивал у Кэти: диабетический ретинит, которым страдает Суслов, свидетельствует о серьезных проблемах со здоровьем. При диабете красные кровяные тельца скапливаются в уголках глаз, что обнаруживается при обследовании. Берни со своей командой частично исправили эту проблему — полностью ее исправить нельзя — и восстановили Суслову зрение на процентов семьдесят пять — восемьдесят, по крайней мере, достаточно, чтобы управлять машиной в светлое время суток. Однако они лечили симптом, а не причину. Ведь красные кровяные тельца скапливаются не только в уголках глаз, правда? То же самое происходит по всему организму. Берни считает, что Красный Майк загнется от почечной недостаточности или сердечно-сосудистых заболеваний самое большее через пару лет.
— А наши ребята считают, что Суслов может протянуть еще лет пять, — заметил Хардинг.
— Ну, я не врач. Если хочешь, можешь переговорить с Берни лично, однако все, что нужно, есть в этой папке. Кэти утверждает — о диабете можно сказать все, лишь заглянув в глаза.
— Сам Суслов знает, насколько он плох?
Райан пожал плечами.
— Хороший вопрос, Саймон. Такие вещи врачи своим пациентам не говорят, что особенно верно в отношении России. Полагаю, Суслова лечат политически надежные врачи с научным званием не ниже
