прислушивался к высокочастотным аварийным сигналам, которые должен был подавать локатор самолёта, потерпевшего аварию. Эти приборы выдерживали даже сильный удар при посадке и автоматически включались при соприкосновении с морской водой, а батареи должны были действовать в течение нескольких суток. Гидролокатор «Рэдфорда» был настолько чувствителен, что обнаружил бы сигналы этого прибора с расстояния в тридцать миль, а сейчас они находились в точке, которую радиолокаторщики определили как район предполагаемой катастрофы. Ни сам корабль, ни его команда ещё никогда не принимали участия в подобной спасательной операции, но к этому их тщательно готовили, и все этапы операции были осуществлены настолько чётко, что это вполне удовлетворило командира.
— Корабль ВМС США «Рэдфорд», корабль ВМС США «Рэдфорд», это центр управления полётами Валетты, приём.
Капитан взял микрофон.
— Валетта, это «Рэдфорд».
— Вам удалось обнаружить что-нибудь? Приём.
— Нет, Валетта. Наш вертолёт прочесал весь расчётный район и пока безрезультатно. — Они уже запросили Мальту относительно точных данных скорости и курса самолёта перед тем моментом, когда он исчез с экрана радиолокатора, но более точные приборы эсминца следили за самолётом уже после того, как он исчез с экрана гражданского радара.
Разочарованные вздохи на обоих концах канала радиосвязи свидетельствовали о том, что они знали, что произойдёт дальше. Поиски будут продолжаться ещё сутки — не больше и не меньше, им ничего не удастся обнаружить, и на этом все кончится. Уже был послан телекс на фирму, которая занималась изготовлением самолётов этого типа, информирующий её о том, что одна из их машин потерпела бедствие в море. Представители фирмы, производящей реактивные самолёты «гольфстримы», вылетят в Берн для проверки материалов, касающихся технического обслуживания этого самолёта, надеясь найти там ключ к разгадке аварии, и, скорее всего, ничего не обнаружат. После этого данные об исчезновении самолёта попадут в раздел картотеки, озаглавленный «причины неизвестны». Но тем не менее игра должна вестись до конца, и к тому же это по-прежнему хорошая тренировка для команды американского эсминца «Рэдфорд». Члены команды отнесутся к поискам без особых эмоций. На самолёте не было никого из их знакомых, хотя успешная операция по спасению гибнущих в море изрядно повысила бы моральный дух команды.
Скорее всего именно запах дал ей понять, что здесь необычного. Поездка от аэропорта была короткой. Ещё не рассвело, и когда грузовик остановился, врач и медсестра все ещё не отошли от продолжительного полёта. Первое, чем они занялись по прибытии, — помогли разместить сестру Жанну-Батисту в отведённой для неё палате. Лишь после этого можно было освободиться от защитного пластикового скафандра. Мария-Магдалена пригладила короткие волосы и глубоко вздохнула, получив наконец возможность оглядеться вокруг. То, что она увидела, удивило её. Моуди заметил её замешательство и поспешил проводить монахиню внутрь здания, прежде чем она поняла, в чём дело.
И тут она почувствовала запах, знакомый африканский запах, оставшийся после переноски клеток с обезьянами несколько часов назад, определённо не похожий на запах Парижа, а тем более на запах такого стерильно чистого медицинского учреждения, каким должен быть институт Пастера. Затем Мария-Магдалена посмотрела по сторонам и увидела, что таблички на стенах написаны не по-французски. Разумеется, она не имела представления о действительной ситуации, просто у неё возникли основания для вопросов — и тут, к счастью для неё, времени для вопросов не осталось. К ней подошёл солдат, взял её за руку и увёл куда-то. Мария-Магдалена ничего не понимала и не успела ничего сказать. Она всего лишь посмотрела через плечо на небритого человека в зелёном халате хирурга. Печальное выражение его лица только запутало монахиню ещё больше.
— Что такое? Кто это? — спросил директор проекта.
— У религиозного ордена, к которому они принадлежат, есть правило, запрещающее монахиням ездить поодиночке. Для защиты их целомудрия, — объяснил Моуди. — В противном случае мне бы не разрешили забрать пациентку.
— Она всё ещё жива? — спросил директор, которого не было у входа в момент прибытия грузовика.
— Жива, — кивнул Моуди. — Мы сможем сохранить её живой ещё три дня, может быть, даже четыре.
— А что делать со второй?
— Это решаю не я, — уклонился от ответа Моуди.
— Мы всегда можем использовать её для получения второго…
— Нет! Это варварство! — прервал его врач. — Такой поступок омерзителен для истинного мусульманина.
— А то, что мы собираемся предпринять, не противоречит учению Аллаха? — спросил директор. Но он решил, что нет смысла ссориться из-за такого пустяка. Одного пациента, инфицированного вирусом Эбола, вполне достаточно. — Вымойтесь, и мы посмотрим на неё.
Моуди направился в помещение для отдыха врачей на втором этаже. Оно было более изолированным, чем на Западе, — население этого региона особенно стыдливо относилось к своей наготе. Врач не без удивления отметил, что пластиковый защитный костюм выдержал длительное путешествие без единого разрыва. Он бросил его в большую пластмассовую корзину и принял душ, к горячей воде которого были примешаны химикалии — он уже почти перестал замечать этот запах, — насладившись пятью минутами блаженства. Во время перелёта его не покидала мысль, будет ли он когда-нибудь снова чистым. Стоя под струёй горячей воды, в душе он опять задал себе этот вопрос, но уже спокойнее. Выйдя из душевой, Моуди надел чистый зелёный комбинезон — вообще-то он надел все чистое — и закончил свою обычную утреннюю процедуру. Санитар положил для него в комнате отдыха совершенно новый защитный костюм, на этот раз синий американский «ракал», в который Моуди облачился, прежде чем выйти в коридор.
Директор в таком же костюме уже ждал его, и они вместе направились к отсеку, где размещались инфекционные палаты и операционные. За охраняемыми запертыми дверями палат оказалось всего четыре. Исследовательское учреждение, куда приехал Моуди с двумя монахинями, принадлежало иранской армии. Врачи здесь все были военными, а санитары — имели опыт работы на поле боя. Как и следовало ожидать, безопасность соблюдалась очень строго. Моуди и директор прошли пункт охраны на первом этаже, и охранник нажал на кнопку, открывающую двери воздушного шлюза. Гидравлические двери с шипением открылись, и стала видна вторая пара дверей, и они заметили, что струйка дыма от сигареты охранника потянулась в сторону шлюза. Отлично. Значит, система очистки воздуха работает нормально и там пониженное давление. Оба врача испытывали странное предубеждение к своим соотечественникам. Было бы лучше, если бы вся лаборатория была построена иностранными инженерами — на Ближнем Востоке особым признанием пользовались немецкие специалисты, — но Ирак уже совершил такую ошибку и потом расплачивался за неё. Методичные немцы сохранили строительные планы всех зданий, в работе над которыми принимали участие, и в результате многие построенные ими сооружения были до основания уничтожены американскими бомбами. Вот почему, хотя почти все оборудование было закуплено за границей, собственно лабораторию выстроили иранские инженеры. Жизнь медицинского персонала в самом буквальном смысле слова зависела от того, как работают все системы, установленные ими, но тут уж ничего не поделаешь. Ведущие внутрь лабораторных помещений двери откроются только тогда, когда герметически закроются наружные двери. Пока все действовало исправно. Директор нажал на кнопку, и они вошли внутрь.
Сестру Жанну-Батисту поместили в последней палате по правой стороне коридора. В палате находились три санитара. Они уже срезали с больной одежду, под которой обнаружилась приближающаяся смерть. Санитары с отвращением смотрели на разлагающееся тело, состояние которого было намного ужаснее, чем раны на поле боя. Они быстро промыли тело монахини и затем накрыли его из уважения к стыдливости женщины, как того требовали их традиции. Директор посмотрел на бутылку с морфием, который вводился в вену пациентки, и немедленно на треть сократил поступление наркотика в тело умирающей женщины.
— Нам нужно как можно дольше сохранить ей жизнь, — объяснил он.
— Но боли при Эболе…
— Ничего не поделаешь, — холодно заметил директор. Ему хотелось упрекнуть Моуди за излишнюю чувствительность, но он промолчал. Он тоже был врачом и потому знал, как трудно смотреть на страдания своего пациента. Итак, перед ними пожилая женщина европейского типа, не приходящая в сознание и
