— Отправляйтесь домой к этому господину, — говорит она явившемуся слуге, и предупредите, что он не придет ночевать…
Потом шепчет что-то ему на ухо и отпускает. Я пытаюсь вставить слово, начинается опера, меня просят не мешать: она слушает или делает вид, будто слушает. Только кончается первый акт, как является все тот же слуга и подает мадам де Т*** записку, говоря, что все готово. Она улыбается, берет меня под руку, ведет вниз, приглашает сесть в свой экипаж, и я, не успев опомниться, оказываюсь за городом, не зная, куда и зачем меня везут.
На все мои попытки задать вопрос мне отвечают смехом.
Не будь мне известно, что она страстная, глубокая натура и сердце ее в данный момент занято, причем она не может не знать, что я об этом осведомлен, то у меня возникло бы искушение счесть все это началом любовного похождения. Она тоже была в курсе моих сердечных дел, ибо, как я уже сообщал, состояла в тесной дружбе с Графиней. Посему я твердо решил не обольщаться и ждать развития событий. Мы сменили лошадей, стрелой помчались дальше. Тут мне показалось, что дело зашло слишком далеко. Я спросил, на сей раз более настойчиво, куда заведет нас ее шутка.
— В прекрасное место, угадайте куда… О, держу пари, что не угадаете… К моему мужу. Вы его знаете?
— Совершенно не знаю.
— Думаю, вы порадуетесь: нас пытаются помирить. Уже полгода друзья семьи ведут переговоры, и скоро месяц, как мы состоим с ним в переписке. Вот я и решила, что, пожалуй, с моей стороны учтиво будет нанести ему визит.
— С вашей — да, но скажите на милость, при чем здесь я? Какой от меня толк?
— Об этом предоставьте судить мне. Я боюсь унылой и тягостной встречи наедине, а вы приятный собеседник, и я очень довольна, что вы едете со мной.
— Мне странно, что вы намерены представить меня в самый день вашего примирения. Вы заставляете меня думать, будто моя особа вовсе не стоит внимания. Вдобавок возникнет неизбежная при первой встрече неловкость… Нет, по правде сказать, я не вижу в том, что вы задумали, ничего приятного ни для одного из нас троих.
— О, не надо морали, заклинаю вас! Право, я не для того взяла вас с собой. Вам надлежит меня развлекать, а не читать мне нравоучения.
Она была столь решительна, что я сдался. Я принялся шутить над своей ролью в ее затее, и мы развеселились.
Мы еще раз сменили лошадей. Месяц озарял чистое небо, таинственно разливая вокруг волнующий полусвет. Мы приближались к месту, где нашему уединению должен был наступить конец. Время от времени она призывала меня восхититься красотой пейзажа, покоем ночи, нежной тишиной природы. Чтобы полюбоваться вместе, мы, естественно, наклонялись к одному и тому же окошку; от быстрой езды и тряски наши лица соприкасались. Вдруг экипаж подбросило, и она от неожиданности схватила меня за руку, я же, совершенно случайно, обнял ее. Уж не знаю, что мы пытались в таком положении разглядеть. Знаю только, что перед глазами у меня все расплывалось, но тут меня резко оттолкнули, и моя спутница отодвинулась в глубь кареты.
— Вы замыслили, — было мне сказано после довольно долгого раздумья, убедить меня в неосторожности моего поступка?
Я смутился.
— Пытаться замыслить что-либо… относительно вас… какая нелепость! Вы бы тотчас разгадали любые замыслы. Но нечаянность, непроизвольный порыв… разве это не простительно?
— Вы на то и рассчитывали, не так ли?
За этой интересной беседой мы едва заметили, как въехали во двор замка. Все было ярко освещено, все говорило о радости, кроме лица самого хозяина, которое никак не хотело принять радостное выражение. Судя по мрачному виду этого господина, его побуждали к примирению исключительно интересы семьи. Приличия, однако, вынудили его подойти к дверце кареты. Происходит знакомство, он протягивает мне руку, я делаю в ответ то же самое, раздумывая о том, какова же моя роль — недавняя, теперешняя и будущая. Меня ведут по залам, где изящество состязается с великолепием, свидетельствуя о вкусе владельца к изысканной роскоши. Он проявил в убранстве утонченную изобретательность, стремясь, видимо, оживить угасающие телесные силы образами сладострастия. Не находя, что сказать, я спасаюсь выражениями восхищения. Богиня торжественно показывает свой храм и хочет услышать заслуженные похвалы.
— Вы еще ничего не видели, надо повести вас в апартаменты моего супруга.
— Сударыня, их больше не существует, я велел уничтожить их пять лет тому назад.
— Ах, неужели! — восклицает она.
За ужином она заботливо предлагает положить ему руанской телятины, на что он отвечает:
— Я уже три года на молочной диете, сударыня.
— Ах, неужели! — повторяет она.
Предоставляю вам вообразить беседу между тремя людьми, несказанно удивленными, оттого что оказались за одним столом!
Наконец мы отужинали. Я полагал, что мы сразу отправимся спать, но не ошибся только в отношении мужа.
— Весьма признателен вам, сударыня, — сказал он, — за то, что вы столь предусмотрительно привезли сюда нашего гостя. Вы решили, что я не гожусь для долгого бдения, и оказались правы, ибо я удаляюсь. — Потом, повернувшись ко мне, насмешливо добавил: — Надеюсь, сударь мой, что вы меня извините и возьмете на себя труд загладить мою вину перед дамой.
И вышел.
Мы переглянулись, и, дабы развеять неприятное впечатление, мадам де Т*** предложила мне, пока слуги ужинают, прогуляться по парку. Ночь была восхитительная, прозрачная, она не таила от глаз окружающие предметы и, казалось, накидывала на них свой покров лишь затем, чтобы дать простор воображению. Сады, расположенные, как и замок, на склоне холма, спускались террасами к Сене, которая струилась внизу, образуя бесчисленные изгибы и живописные лесистые островки, разнообразившие вид и придававшие дополнительное очарование этому дивному уголку.
Сначала мы гуляли по самой длинной из этих террас, под сенью густых деревьев. Мы уже оправились от насмешек, коим только что подверглись, и она доверительно поделилась со мною некоторыми своими секретами. Искренность взывает к ответной искренности, и я тоже кое в чем открылся ей; наши откровения становились все более интимными и все более увлекательными. Мы гуляли уже довольно долго. Сначала она шла опираясь на мою руку, потом — сам не знаю, как это получилось, — ее рука обвилась вокруг моей, и я уже не поддерживал, а почти нес свою спутницу. Это было приятно, но требовало известного напряжения сил, и чем дальше, тем больше, а нам еще нужно было так много сказать друг другу. На пути попадается скамья, мы садимся, не меняя позы. И так, со сплетенными руками, принимаемся превозносить на все лады сладость дружеского доверия.
— Ах, — говорит она, — кто может насладиться им с меньшими опасениями, чем мы с вами? Я слишком хорошо знаю, как вы дорожите благосклонностью известного мне лица, чтобы допустить мысль о малейшей нескромности с вашей стороны.
Быть может, ей хотелось, чтобы я опроверг ее слова, я этого не сделал. И мы стали заверять друг друга в том, что между нами нет и не может быть никаких иных отношений, кроме тех, что есть сейчас.
— А я, признаться, дрожал, как бы давешняя нечаянность в дороге не отпугнула вас.
— О, я не так пуглива!
— И все-таки меня тревожит, не опечалил ли я вас, сам того не желая.
— Как же сделать, чтобы вы успокоились?
— А вы не догадываетесь?
— Я желала бы, чтобы вы сами сказали.
— Я хочу быть уверен, что прощен.
— А для этого?..
— Вы должны подарить мне тот поцелуй, который по чистой случайности…
— Я готова. Потому что, если я откажу, то вы чересчур возгордитесь. И возомните, будто я вас
