говорит. Институт языкознания АН СССР. Скрипка – чепуха, пустяки, глупости. Природный талант, да руки давно-о-о не те. Дрожат. Пью-с. А с историей градостроительства Вы не шутите, друг мой… Вот, говорят, в братских славянских странах – в Югославии, во всяком случае, – такие вещи хорошо понимают. Сербы, например, старых табличек с названиями улиц не удаляют. Если улицу переименовывают, так новую табличку просто над старой вешают: чтобы оба названия видно было. Я слышал, в Белграде, например, есть улицы, на которых по три-четыре таблички сразу, – так что там улицу потерять ох как не просто: это только на вид, дескать, здесь у нас одна улица, а на самом деле – несколько, и у каждой – своя память! Вот и получается: ничего важнее топонимики нет… ибо что такое топонимика, скажите мне? Топонимика – это действительность языка, а язык, Его Величество Язык, – единственный, кто помнит. Можно видимостью вокруг пальца обвести, формой обмануть, силуэтом одурачить, но не именем! По одежке встречают, по уму провожают, по имени помнят…
Они опять выпили.
– Вот, голубчик мой, – становясь все более нежным, продолжал Пал Андреич – Нескучный дворец и Нескучный сад… они с чего так названы? Понятно, Вы скажете, что там усадьба «Нескучное» стояла – которая в первой половине девятнадцатого века некоторое время в царском владении находилась… ну, и?
– Вы к тому, что где-то было имение «Скучное» – и были поблизости, или даже есть до сих пор, «Скучный дворец» и «Скучный сад»? – не то скептически, не то нет продолжил Антон Петрович.
– Да ясно же, как Божий день! – расцвел улыбкой Мартынов. – Тут ведь все просто. Например, улица 1 -я Хорошевская имеет в топонимике положительный и отрицательный след: идя по положительному, приходим, скажем, ко 2-й Хорошевской (иначе зачем Первая?), идя по отрицательному – к одной, по крайней мере, Плоховской (иначе зачем Хорошевская?).
– Вы пьяны, скрипач! – сказал Антон Петрович.
– Я почти всегда пьян, – ответил тот, – так что это ничего не меняет. Ни во мне, ни в окружающей меня действительности. Рекомендую обратить внимание на второе.
– Если следовать Вашей логике… – начал Антон Петрович.
– …все и будет в порядке, – навсегда закончил Мартынов и разлил по стаканам остатки шампанского. – Потому как по логике моей получается, что никаких случайных имен в мире нет и быть не может. То есть все правильно получается, скажу я Вам по большому секрету… маги умеют секреты хранить?
– Умеют, – сухо заверил маг, волшебным образом не пьянея вообще. – Дело у меня, Пал Андреич… человека найти, на 8-й Песчаной, помните?
– Помню, – глухо отозвался тот. – Помню, к сожалению. Только помочь не могу – сказал же: пути не знаю. И Вам узнавать не советую: опасное дело… а человек Вы уж больно симпатичный. Они ведь, Антон Петрович, пространства-то эти… – не пересекаются и между собой только парадоксальным образом связаны. То есть не попасть Вам отсюда туда. А назад, оттуда сюда, – уж и подавно.
– Да я же побывал там… – против воли вырвалось у Антона Петровича.
Пал Андреич протрезвел.
24. И ОНИ ОБНЯЛИСЬ
Следующим был портвейн – прекрасный, кстати, только уже ни гостю, ни хозяину неважно было, какого качества портвейн… Пился он машинально – с таким же успехом это мог быть компот. Или бульон. Потому что и вечер, и разговор становились все темнее. Теперь, правда, повествовательная инициатива перешла к Антону Петровичу: Мартынов расспрашивал его о 8-й Песчаной и требовал деталей, деталей, деталей… Но в конце концов не выдержал:
– Одним словом… все так же, как здесь, получается?
– «Здесь» – это Вы что все-таки имеете в виду, Пал Андреич?
– Да понять бы Вам уже… – начал было тот, но махнул рукой. – А Льва Вы не спросили, каким образом он домой добрался?
– Нет, но на автобусе, наверное, – на том же, на каком приехал… ммм, триста седьмом. – Тут Антон Петрович вздохнул и опустил голову: – Который к нам на «Аэропорт» сроду не ходил.
– Кто бы сомневался, – пробормотал Мартынов. – Если у нас в Москве номера автобусов – только от 1 до 299, а после 299 – сразу 500, где-то эти двести-одна-штука-автобусов должны же обнаружиться? Только не говорите мне, что их не существует!.. Хоть таксисты-то как выглядели, машины их как выглядели?
– Не помню. Вот… странное дело, совсем не помню! – попытался сосредоточиться, но тут же и сдался Антон Петрович.
Мартынов помотал головой, потом усмехнулся:
– А ведь, так-то разобраться, и не должны помнить: кто помнит, как Харон выглядел? Не было у Харона характерных черт – и зачем бы они ему? Пассажиров только отвлекать!..
– Весельчак Вы, – без улыбки сказал Антон Петрович.
– Да нет, – махнул рукой тот, – какое веселье… Боюсь я за Вас. Кажется мне, что такие походы к добру не приводят. Противоестественные они. Нельзя вторгаться в логику пространств. Я, кстати, полагал, что и невозможно оно – до последнего времени полагал… гм, до последнего просто мига.
Но Вы вот сидите передо мной и подтверждаете все то, что я в своей голове дурной годами строил – и уже ведь разрушить было хотел: за ненадобностью. Мне бы и радоваться, так сказать, подтверждению, а – страшно. Оказывается, еще тоньше эта стенка между мирами… может, и нету никакой стенки-то! Ну, тогда понятно, понятно… что понятно? – предупредил он вопрос Антона Петровича. – Да то понятно, куда все исчезает… люди исчезают куда. И в моей вот жизни исчезали, да и в Вашей, определенно. А тут проще простого получается: сел в беспризорный миг своей жизни не в тот автобус – и поминай как звали! Или вот… свернул слишком поспешно, или окликнули не вовремя, оступился – и… все понятно.
– Все понятно, – эхом повторил Антонио Феери. – У меня ведь, знаете, жена исчезла, Джулия. Женщина-змея. И не нашли никогда. Один чешуйчатый комбинезон на полу в костюмерной остался, словно она из кожи змеиной выскользнула.
– Язык! – грозно крикнул Пал Андреич. – Язык нельзя провоцировать, глупые, глупые вы люди… и как вам только в голову могло прийти – женщина-змея? Вы и ребенка назвали Лев… слава Богу, что хоть Лев, а не Заяц!
– Я был против! – взбунтовался Антон Петрович. – А женщина-змея – это амплуа такое цирковое… никто не виноват.
– Вы ведь опять не понимаете…
– Это я-то не понимаю? – И – усмешка: не Антона Петровича усмешка, но Антонио Феери. – Это я-то, по-вашему, не понимаю – человек цирка, который с детства любой толщины стенку между мирами игнорировать умеет? Мы все, цирковые, между мирами летаем, это один мой знакомый друг, Петя Миронов, печальный клоун, лучше всех понял. Он про фокусы говорил, но не в фокусах дело! Я, вот, дочку на арене перепиливал – догадайтесь, как это ощущается… когда не знаешь, соединишь ли опять, а сам остришь, шуточки отпускаешь – только б не думать, что всяко ведь может закончиться! Но кого хотите возьмите – акробата на подкидной доске возьмите, кто он – пространству… пространствам? Он существо, пространства – соединяющее… скользящее из одного пространства – в другое, и там, в другом, рискующее – пропасть. А канатоходец, Вашу «логику пространств» – взры-ва-ю-щий!.. Так ведь и весь цирковой народец: дунул – и нет нас… фокусник накинул плащ – и растаял, воздушная гимнастка золотой пылью осыпалась, да что там, дрессировщик, комок воли: когда тигр раскрывает пасть и в прыжке над ним замирает, куда, Вы думаете, исчезает дрессировщик? В
– Тише-тише-тише, – зашелестел Пал Андреич, словно рану заговаривая, – Вы же не знаете, Вы не понимаете сами, что говорите, есть страшные края, милый мой, есть страшные края, чудовищные… что знает про них светлое искусство?
– Светлое?
– Светлое, а другим не бывает искусство, светлый Вы человек! Спросйте скрипочку мою: знаешь про страшные края? И она ответит: откуда? Светлое искусство не ходит туда, музыка не ходит… они не могут там, они там умрут.
(«Вот это, – думал дед Антонио, – вот это! Это я скажу Льву… только бы не забыть интонацию:
