Андерманир штук

заведений, но и министерств – вкупе с просто не поддающимися счету ведомствами, не говоря уже о так – странно! – называемых коммерческих структурах.

Официально считалось, что, по крайней мере, открыто существовавшие НИИ только и делали что решали узко специальные научные задачи, как об этом не уставали докладывать от природы темным, но любопытным соотечественникам. На самом же деле разветвленная сеть НИИ, о необозримости и бессистемности которой ходили некрасивые слухи, способна была вместить любое количество учреждений любого профиля, созданных для каких угодно причудливых целей. «Затерять» же в сети НИИ то или иное учреждение особого назначения – это уж проще простого, для чего система НИИ, кстати, тоже не в последнюю очередь использовалась.

Научно-исследовательский институт четвертичного рельефа, он же – человеческих ресурсов, он же, в просторечии, – институт мозга, отнюдь и отнюдь не был самым загадочным из известных восьмидесятым и девяностым годам прошлого столетия научных учреждений. Не был он и самым зловещим из них, что бы ни говорили. В беспорядочной системе НИИ – опять же по слухам, игравшим роль Интернета прежних времен, – имелось множество учреждений, ничуть не менее зловещих, чем институт мозга. Здесь, в институте мозга, по крайней мере, действительно велась научно-исследовательская работа, так что хотя бы назначение свое НИИЧР так или иначе оправдывал. Другое дело характер этой научно-исследовательской работы, однако он критике не подлежал, поскольку НИИЧР проходил по категории «закрытых учреждений особого профиля». Секретнее просто уже и быть и не могло. Впрочем – было. А было потому, что ни один из работавших здесь научных-кадров, неважно, директор Мордвинов или секретарша Сусанна Викторовна, в сущности, не имел представления о подлинном назначении сего заведения. Папка с грифом «Для специального пользования», хранившаяся у Мордвинова в сейфе (доступ к ней был запрещен всем, кроме него), содержала в себе такую липу, что только полный профан вроде Мордвинова мог опасаться ужасных последствий ее «рассекречивания» и пускать слюни от собственной посвященности в «Программу научно-исследовательской деятельности НИИЧР». Ибо именно программа и составляла главную ценность упомянутой папки. Будучи человеком, мягче некуда говоря, мало начитанным, Мордвинов никогда не удивлялся тому, почему сей документ состоял из параграфов, а не из каких-нибудь обычных пронумерованных абзацев, – более того, параграфы-то и делали документ столь значительным в его глазах.

«Программа научно-исследовательской деятельности НИИЧР» воспринималась им как текст чуть ли не боговдохновенный – и, польщенный этой мерой ответственности, Мордвинов, с остервенением ортодокса, хранил верность только данному чтиву и практически не прикасался к другой печатной продукции. Включая, стыдно сказать, и центральные газеты, редкие обращения к которым казались Мордвинову изменой Тексту, предательством и скотоложеством.

Последнее выражение употреблялось Мордвиновым как личная идиома, так что вникать в ее содержание смысла не имеет.

Всего в Тексте, простиравшемся на полных пятьдесят пять (55) печатных страниц, имелось 55 параграфов, и к концу первого полугодия работы в качестве директора НИИЧР Мордвинов уже знал их почти наизусть. Причем не потому, что обладал такой уж хорошей памятью, – Мордвинов счел своим служебным долгом зазубрить документ на случай его возгорания (слово это также употреблялось Мордвиновым в индивидуальном значении, стало быть, и оно не подлежит объяснению) или попадания в руки неприятеля (см. предшествующие скобки). В разговорах с сотрудниками он любил взывать к тому или иному параграфу, никогда, впрочем, не вербализуя содержания параграфа, а просто, например, предупреждая: «Боюсь, это будет нарушением параграфа 3». В параграфе 3 между тем говорилось, что «научно-исследовательская деятельность института призвана содействовать развитию гармонических сторон совершенного человека будущего – подлинного венца творения». Видимо, этот венец творения все же представлялся Мордвинову существом хрупким, раз, например, просьба какого- нибудь заурядного завлаба об оказании ему разовой материальной помощи могла вступить в противоречие с вектором вышеупомянутого развития.

Пристальнее всего Мордвинов следил за тем, чтобы та или иная из прочно засевших в нем формулировок «Программы…» ненароком не выскочила наружу, открыв, таким образом, присутствующим доступ к тайному знанию. О том, что изощренная витиеватость, равно как и научная несостоятельность этих формулировок вообще исключали возможность воспользоваться хотя бы одной из них, Мордвинов, разумеется, не догадывался. Однако само наличие в его голове герметичного знания крайне возвышало Мордвинова в собственных глазах, а значит, и в глазах его сотрудников, бдительно следивших – понятное дело – за выражением глаз начальника.

Под руководством Мордвинова в НИИЧР конца восьмидесятых – начала девяностых обитало пятьдесят пять сотрудников – точно по количеству страниц и параграфов «Программы…». Такая симметричность радовала его сердце – но, увы, только до тех пор, пока по какому-то левому звонку в институт не пришел Коля Петров. Мордвинов ничего не имел против Коли Петрова лично, но поклялся себе никогда не давать ему полной ставки, чтобы количество сотрудников института все-таки не превысило количества страниц и параграфов «Программы…». Стало быть, Коля Петров был обречен как на полставки, так на постоянное раздражение директора при виде его – вне зависимости от Колиных заслуг перед НИИЧР.

К сожалению, распределить кондукторов по параграфам или параграфы по кондукторам (так, чтобы на одного кондуктора или наоборот приходился один параграф или наоборот) Мордвинову после, увы, многих и многих попыток не удалось – и с асимметричностью кондукторов и параграфов в конце концов просто пришлось смириться. Однако скрытой целью Мордвинова до сих пор так и оставалось достижение красивой симметрии между количеством сотрудников института, с одной стороны, и количеством кондукторов – с другой. Когда на каждого сотрудника, размышлял Мордвинов, будет приходиться ровно по 55 кондукторов, божественные пропорции сооружения в целом наконец окажутся достойными боговдохновенного текста «Программы научно-исследовательской деятельности НИИЧР». Такие вот грандиозные планы наполняли беспокойную душу Мордвинова, заставляя его смиряться даже при виде совершенно бездарного, на его взгляд, Ратнера, приведенного научным сотрудником номер пятьдесят пять с половиной – Колей Петровым, угрожавшим симметрии параграфов, но, тем не менее, вносившим свою лепту в возведение величественного сооружения будущего.

Заняться группировкой кондукторов еще и по типу присущих им паранормальных способностей у Мордвинова ума уже не хватало, а то бы он, вне всякого сомнения, с удовольствием выстроил пятидесятипятиместную конструкцию из присущих человеку пятидесяти пяти паранормальных способностей, одной из которых – и только одной! – следовало бы обладать каждому из пятидесяти пяти кондукторов. Но – увы, стольких паранормальных способностей Мордвинов даже и перечислить не мог, а мог, в самом крайнем случае, тридцать с небольшим (те есть ровно столько, сколько поименовывалось в «Программе…») – повторим, только в самом крайнем случае и только перечислить, потому как за тремя четвертями названий ничего для него не стояло. Притом что соответствующие способности нигде в программе и не комментировались. К тому времени, когда Мордвинов получил НИИЧР от своего предшественника, профиль института давно определился, терминология была полностью обкатана, а употребление ее автоматизировано до предела – так что шанса хоть когда-нибудь узнать значение того или иного из постоянно летавших вокруг него слов у Мордвинова, увы, не имелось. Спрашивать же сотрудников о том, что все эти слова значат, Мордвинов считал ниже своего достоинства, да и не был он до конца уверен в том, что правильно выговорит слова. Так что большинством из них он пользовался как ругательными – особенно нравилось ему слово «дермавидение», которое он произносил со смягченным «эр», причем чаще всего в пейоративных контекстах типа: «До чего ж надоело мне все это дерьмовидение!»

Стало быть, кто из сотрудников чем занимается, Мордвинов понятия не имел, однако обожал то и дело открывать двери во все лаборатории подряд и произносить что-нибудь вроде: «Мышки-крысы не беспокоят?» или «Как живете, как животик?» Не будет большим преувеличением сказать, что сотрудники НИИЧР ненавидели Мордвинова и считали его полным кретином, – охотно, впрочем, признавая за ним право директорствовать, принося денежки-в-клювике. Мордвинов, кстати, совсем не обольщался на сей счет и, отвечая сотрудникам той же ненавистью и тем же презрением, продолжал терроризировать их своим бездарным контролем.

В НИИЧР знали, что, не разбираясь ни в чем вообще, Мордвинов благоговел перед телекинетиками, каким-то непонятным образом освоив-таки значение слова «телекинез». Со скучным взглядом отдавая должное сведениям об умеющих читать письма в закрытых конвертах или запоминать целые страницы,