но у меня всегда так много оговорок…
не слушай этот бред: меня на свете нет.
А ты на свете есть. Но ты сейчас не здесь -
ты в тех краях сейчас, где нет меня на свете,
среди вечерних дум – о том о сём… о лете,
о птичьих голосах и птичьих небесах.
Под лампой кружевной живёт твой мир ручной -
шкатулкой золотой с весёлой дребеденью,
которой недосуг молиться провиденью,
что в мир твой, твой ручной, занесено волной.
И сорок раз на дню я на ходу бубню:
меня на свете нет, есть только ты на свете, -
и сорок раз на дню преклонное столетье,
шажками семеня, проходит сквозь меня.
Ателье. Кафе. Аптека. -
Жизнь и жизнь со всех сторон:
всё на благо человека,
всё… Художественный Слон.
Речь качнулась и сломалась -
и в отверстый лексикон
вдруг ввалился, как туманность,
сей художественный слон.
Он расположился боком
возле булочной одной,
что в беспамятстве глубоком
сделалась ему женой -
и у них родились дети:
сто четырнадцать галчат -
вон они на парапете
неприкаянно торчат
и, почти не постигая,
где эпоха, где страна,
чувствуют: она другая -
жизнь в присутствии слона.
Не расклейка-стирка-сборка,
а ху-до-же-ствен-ный весь… -
золотая оговорка,
залетевшая с небес
Всё зелёное ветшает и сгорает на лету -
и, Москва, ты исчезаешь на глазах,
ты растаиваешь, город, карамелькою во рту,
ты теряешься в забытых адресах.
Где ж ты, где ж ты, день минувший,
и давно ль ты миновал
или всё ещё имеешь миновать?
В шумной памяти случился неожиданный провал -
и неясно, что теперь куда девать.
Тут была кривая улочка с улыбкою в конце,
там – коварный переулок со слезой,
а чуть дальше – дом, в котором с лёгкой мыслью о творце
я взлетал под небеса на антресоль.
А теперь, на кромке памяти, на узеньком краю,
я уже не помню этого пути,
и стою как истукан, и ничего не узнаю…
время года, я забыл тебя, прости.
Нету имени у времени, и тусклое число
замирает в жёлтом парке у воды -
словно гипсовая девушка, держащая весло
непонятно для какой такой нужды.
А дело не в том, что судьба так хотела,
но в том, что – уставясь во тьму -
сам Бог прививал моё горькое тело
к сладкому – твоему.
Беспечный художник, весёлый садовник -
все руки в прозрачной крови -
садовник, взалкавший плодов бесподобных
понятно чего – любви.
Не будем спешить: нас пока ещё двое,
и рана покуда болит,
но – страшная, дикая сила привоя,
слышишь, уже бурлит,
и быть уже скоро свирепому шторму -
думает Божество.
И губы мои уже приняли форму
имени твоего.
Хорошо ли, друг любезный,
Вам стоять над этой бездной -
и разглядывать пустоты,
и испытывать тоску
от далёкого полёта
бесконечно малой птахи -
бесконечно милой птахи
к близлежащему леску?
Обольщайся ли, страшись ли,
но открыта бездна жизни -
перед нею, друг любезный,
всё ничтожно, всё смешно:
например, богатый бедный,
например, голодный сытый,
например, живой убитый,
а искусство? И оно.
Что ж за радость, что ж за грусть Вам
со своим смешным искусством
похваляться возле бездны
тем, чего Вы лишены?
Всё богатство, друг любезный, -
это Ваш отменный почерк
да с десяток тёмных строчек
неоправданной длины.
