там, где нет и не будет меня.
Я не здесь, говорю я, а здесь меня нет -
есть берет, есть пальто, но не я!
Окончательной бренности ласковый бред,
бред бездонности, небытия…
И качается мир на ветру, на плаву
и смещается за горизонт -
в область сна, сновиденья, а здесь, наяву,
только дождь остаётся и зонт.
Из дождя и зонта не построишь палат,
а построишь – так вряд ли навек,
ибо век твой летуч, ибо век твой крылат,
как привет, как намёк, как набег.
И опять, начиная с того же с нуля
этот день, этот сон, этот бред,
ты берёшься за шлейф своего Короля -
шлейф от платья, которого нет.
На клочке, на салфетке, на пачке от сигарет
запишу впопыхах, что ночной набормочет бред,
пока будет бороться с кромешною темнотой
насекомый пустяк уайльдовской запятой.
Два прозрачных таких, два коротких таких крыла -
не то муха какая-такая… не то пчела,
не то есть запятая… не то, так сказать, не есть,
ибо завтра её ты уже не увидишь здесь.
И кивает копною спутанной мастерство,
да из этих пределов почти не видать его:
тут успеть бы за топотом двух каблучков пустых…
тут, по чести признаться, давно не до запятых!
Ан – висит над душой насекомый один пустяк
и звенит: дескать, тут у Вас, мой дорогой, всё не так, не так…
И летят каблучки – неуклюжему тексту вспять,
да напрасно: теперь их, видимо, не догнать!
…тоже глупость ещё – охотиться по ночам:
оставайся наутро с чем есть – со своим ничем,
со своей вперекрёст исчерченной немотой,
с пустяком насекомым уайльдовской запятой.
Ходит в небе серебристый пароходик
и не виден, как его ни наблюдать:
что-то лишнее на свете происходит -
сверх событий обязательных и дат.
Как вернуться бы в рассеянность и дробность
дня прохожего, минующего дня,
где изюминка, иголочка, подробность
ускользала от тебя и от меня?
На подробность припадая и хромая,
день прошёл по людным лужам и истёк -
где звезда в большом ковше одна восьмая,
где сирени один пятый лепесток?
Не накладывались сущность и явленье
друг на друга – оставался миллиметр,
на линейке было лишнее деленье,
и всё время ошибался геометр.
А меж тем клубилось время и густело,
и потом, когда пора её пришла,
собралась из ничего и улетела
побирушкою, богачкою – душа.
Моя милая вольная птица,
прежде чем целоваться при всех,
надо б как-нибудь договориться,
это будет любовь или грех?
Всё равно, кто правей, кто левее
и за кем – всё равно – перевес:
надо б выяснить, благословенья
иль прощенья просить у небес?
Мне-то – что? Я давно уже знаю,
как ответить на Страшном суде:
я вставал под зелёное знамя,
я молился зелёной звезде.
Это Вам, моя вольная птица,
наказанием звать благодать,
сомневаться, стыдиться, молиться,
улетать – и опять прилетать.
Две бури встретились в окне
и погибают в поединке.
А мы весь вечер варим льдинки
с тобой на медленном огне.
Зачем? Затем, что жизнь мала,
затем, что непонятно небо,
затем, что разные дела
вокруг топорщатся нелепо,
и в ступке плещется вода,
и вечно бьёт баклуши время,
и – за бирюльками старея -
всё спорят счастье и беда,
что тут нарочно – что всерьёз,
что даром – что имеет цену,
и где тут блеск напрасных слёз,
а где – иголки в стоге сена…
И может ли пустяк в парче
и золоте ещё увлечь Вас,
когда малюсенькая вечность
на Вашем плачется плече?
В захламленном прошлом… а впрочем, мы выбросим хлам:
посмотрим на небо – всё ближе оно, всё родней.
И, если ты хочешь, я выстрою маленький храм
на месте надежды, безвидной надежды моей.
Я выстрою храм – что-то вроде кормушки для птиц:
верёвочка, значит, дощечка… и весь разговор -
