— Ну, имя вот… и еще это, как его… род занятий… что я лингвист, например!
И опять смех. Мягкий, успокаивающий, убаюкивающий смех. — Я старый-старый, — это уже отсмеявшись, всерьез. — И потом, я уже говорил, что живу внимательно и медленно. Стало быть, успеваю заметить кое-что. Скажем, в троллейбусе сумка Ваша прямо у меня перед носом моталась, а оттуда тетрадь торчала — с надписью по корешку: Грамматика. Петр Ставский. Так что у всего бывают простые объяснения. И зря Вы паникуете, голубчик. Знаете, телепередача такая есть — «Это вы можете» называется? Уверяю Вас: это и Вы можете. И никакой мистики.
Нельзя сказать, что признание Станислава Леопольдовича успокоило Петра до конца, — правда, отлегло, что называется, но общее ощущение аномальности ситуации в целом осталось. Было нечто такое в поведении Станислава Леопольдовича, что не поддавалось осмыслению, ускользало, улетучивалось — ну да ладно.
— Знаки, знаки… — бурчал, однако, тот. — Подлинные знаки — вот чего мы напрочь не умеем воспринимать. Казалось бы, все уже яснее ясного и сердце знает: подан знак, ан нет! Не верит, соглашаться не хочет, сопротивляется. Что же мы так толстокожи-то, а? Вы вот — почему так толстокожи?
В ответ на темный… темноватый этот монолог Петр тут же почему-то вспомнил цыганку с бульвара, благополучно выпавшую из его сознания на все это время, и спросил, боясь своего вопроса:
— Вы… Может быть, Вы что-то конкретное имеете в виду?
— Ах, да ничего конкретного я в виду не имею, — беспечно отозвался хозяин. — Я ведь вообще говорю… ingsgesamt, так сказать. А у Вас что-нибудь конкретное на памяти?
— Цыганка у меня на памяти. И сын ее. — Только не смотреть, не смотреть в это время на Станислава Леопольдовича: сейчас хозяин выдаст себя как человек «оттуда» (откуда, боже мой?). Но скучное-скучное, вялое-вялое в ответ:
— Цыга-анка… Ну их к лешему, этих цыган, знаете ли. Кто их поймет! Странный народ, не обращайте внимания.
— На что не обращать внимания? — Вот он и пойман, милейший хитрован этот. А ну-ка, еще раз: — На что не обращать внимания, Станислав Леопольдович? — И — глаза в чай.
— Да на цыганок, на гадалок, на фокусников, на заклинателей змей… Видите ли, ручное все это.
— Какое? — несколько обалдел Петр, вообще не поняв определения.
— Ручное. Hand made, не по-русски говоря. Впрочем, у Вас второй язык…
— Английский, — успокоил Петр. — Только у нас второй язык плохо преподают. Почему hand made?
— Да кто ж их знает почему? Так они предпочитают, должно быть.
— Не понимаю я, — сдался Петр.
— А не все нужно понимать, — просто реагировал Станислав Леопольдович. — Есть и непонятные вещи. Много непонятных вещей.
— Для Вас — тоже?
— Конечно. Для всех. Я вот не понимаю, например, как это — телефон? Или, допустим, — телевизор! Вы можете мне объяснить? Петр помотал головой и улыбнулся.
— А Вы, между прочим, в первый раз улыбнулись. Поздравляю Вас. Теперь я спокоен. То есть спокоен, что Вы спокойны.
Надо было сказать эту фразу, чтобы и в самом деле покой пришел в душу Петра. Он смотрел на Станислава Леопольдовича, на милое мудрое лицо его и не понимал теперь уже себя. Чего дергаться? Зачем искать скрытого смысла в простых словах будничного этого человека? Ну, с причудами… ну, с хитрецой — старик как старик. Хорошо, экстравагантный старик. Но ведь «явно-не-Воланд», что, в общем, с самого начала ясно. И даже не из свиты Воланда. Из другой свиты. Или вовсе не из свиты. Сам-по-себе- старик. Замечательный.
— Вы замечательный, — сказал Петр, глядя теперь уже прямо в глаза Станиславу Леопольдовичу.
— Замечательный? — И снова этот смех — нет, уникальный все-таки смех… легкий, как бабочка!
— Мне надо спросить Вас, Станислав Леопольдович… — а тот плывет куда-то, и над ним появляется еще один Станислав Леопольдович — такой же, как этот, только чуть выше и правее, и, может быть, чуть хитрее и чуть забавнее…
— Вы перешли бы на диванчик, — слышит Петр откуда-то издалека, как будто из Австралии или из Новой даже Зеландии… из-новехонькой-зеландии-такой; и вот он с трудом передвигает ноги, и его клонит, клонит куда-то. Последнее, что застревает в его сознании, — странное определение «троллейбусный старичок».
— Петр, голубчик, Вам, наверное, домой пора, Вы проспали четыре часа.
И Петр открывает глаза. Он укутан пледом; клетка белая — клетка черная. Прислонившись к дивану, посапывает рядом с ним пес Анатолий. У стола сидит троллейбусный старичок и смотрит на них прозрачными глазами.
— Десятый час, — говорит он. — Около одиннадцати только будете на «Соколе».
— На «Соколе»? — и опять привкус мяты во рту: откуда он знает? Сна — ни в одном глазу.
— Ничего-то Вы, голубчик, не помните, — качает головой Станислав Леопольдович. — Вы же сами перед сном мне сказали, что на «Соколе» живете!
— Простите, я уснул… конфуз такой, — 6ормочет Петр, опуская ноги (в сапогах на диван!) на пол. Привкус мяты проходит, с появлением воспоминания «явно-не-Воланд». — Мы ведь так и не поговорили как следует. Что же это я…
— Поговорим еще, будет время. Вы ведь придете?
И Петр понимает ясно: он придет. Он придет не один раз. Он будет заходить сюда часто. Как к себе домой.
— Я приду… если я Вам не слишком… неинтересен.
— Мне, честно говоря, никто не интересен. Но в данном случае не в этом дело. Я, видите ли, как-то уже полюбил Вас, что ли, — трудно объяснить. Смею надеяться, что и я Вам не интересен — в смысле… как бы это сказать… «встречи-с-интересным-человеком»! Вы лучше, голубчик, забудьте обо всем, что я тут Вам наговорил. Это я так, под настроение. Все ведь под настроение. Если бы мы встретились с Вами вчера или, скажем, завтра, я бы наговорил чего-нибудь другого. Может быть, тогда я не был бы уже ветеринаром, и собаку мою звали бы не Анатолий, и второй бутылочки в платяном шкафу не оказалось бы.
— Понимаю, — нечестно ответил Петр.
— Или еще поймете, — подмигнул Станислав Леопольдович.
— Тогда я пойду, пожалуй… Только вот… телефон мой я хочу Вам оставить — мало ли что.
— Так Вы дали уже — перед сном. — В руках Станислава Леопольдовича — клочок бумаги, на котором действительно записан телефон Петра.
— Ага, — глупо говорит он, одеваясь в темной прихожей, куда хозяин и заспанный Анатолий выходят его провожать.
И вот он спускается по лестнице — лестница тоненько эдак поскрипывает, — делает два шага по снежному тротуару, оборачивается. Станислав Леопольдович, заслонив грудь ладонью, кричит ему из форточки:
— Вы знайте, что Ваша душа бессмертна!
Вернуться? Спросить обо всем? То есть что же… уличить? Вспомнить подробности дня: моя сумка была застегнута на молнию и ничего из нее не торчало, я не говорил, что живу на «Соколе», не оставлял своего телефона! Не было, не было всего этого, в своем же я пока уме!.. «Поговорим еще, будет время», — откликается вдруг в нем. Время, конечно, будет: все только начинается… И Петр крикнул:
— До завтра!
У метро машинально сунул руку в карман, да ведь денег-то нет! Денег нет — есть бумажка. Вынул, развернул. Увидел пятачок и сопроводительную записочку: «Память тренируйте, голубчик. Это Вам на метро». Подпись: «С. Л.». А жутко не стало — стало легко. И Петр взглянул на небо — перед тем как войти в метро.
Глава ВТОРАЯ
А ЕЩЕ Эвридика!
Вечером того же дня в немыслимой-одной-компании прямо-таки погибала уже Эвридика. С ней и вообще в последнее время происходило что-то неладное: «Дичаем», — говорил отец. И в компанию эту
