с-Алазанской-долиной-на-голове. Он оказался живее-многих-живых — правда, был слегка сконфужен отсутствием смерти. Заметив милицию, толстячок почтительно и серьезно сказал;
— Здравствуйте-товарищи-милиционеры.
И, словно залп орудий, ответил ему хохот окружающих, хоть чем-то в конце концов вознагражденных за бездарное ожидание красивой развязки.
С позволения читателей, автор воздерживается от комментариев по приведенному выше инциденту, поскольку смысл случившегося непонятен ему совершенно. А так как автор все еще симпатизирует Эвридике и Петру (даже несмотря на то, что глупостей они наделали уже предостаточно), он считает себя вправе воздержаться и от подробного изложения событий, предшествовавших суду. Одному богу известно, до какой степени тяжело было бы автору описывать снятие показаний и камеры предварительного заключения!
Но Марк Теренций Варрон… Бедный Марк Теренций Варрон опять оказался на улице: никакие заявления Эвридики и Петра о том, что перед законом все равны, не смогли смягчить жестокие сердца тех, кто стоял на страже закона: воронам быть в КПЗ не полагалось. Между прочим, Марк Теренций Варрон был первым среди живых — и уж во всяком случае первым-среди-живых-воронов, — который мечтал о КПЗ. Дело, конечно, не в том, что ему приходилось на старости лет жить под-открытым-небом, — слава богу, не впервой… Но душа, голубая его душа томилась в разлуке с Эвридикой и Петром. Марк Теренций Варрон не мог постичь, в чем он ошибся, а ведь он в чем-то явно ошибся, если общую их вину равномерно не поделили на три части — часть Эвридике, часть Петру, часть ему, Марку Теренцию Варрону… все одинаково виноваты — всем одинаково и расплачиваться! Тем не менее Эвридика с Петром — в КПЗ, а он на улице. Дискриминация.
Марк Теренций Варрон сидел на суку и смотрел на дверь — ту самую дверь, за которую увели его любимцев. Он буравил дверь эту черным своим глазом, словно мог прямо сквозь нее увидеть все, что происходило внутри, — один день, другой, третий… Эвридика с Петром не появлялись. Многие появлялись — страшные, в частности, личности! — а Эвридика с Петром — нет. Правда, пропустить их выход он не мог: Марк Теренций Варрон не отлучался ни на секунду. Он не ел, не пил и не спал — только размышлял и размышлял, в чем все-таки он ошибся, бесконечно повторяя слова, которые по просьбе Эвридики и Петра должен был произнести в тот злополучный день.
— Всем оставаться на местах. Руки вверх! Всем оставаться на местах. Руки вверх! Одно движение, и все взлетит на воздух к чертовой матери. У нас в руках бомба. Бросить оружие! Бросить оружие! Всем выйти на середину зала' Лицом к окну! Лицом к окну! Лицом к окну, живо! С первым апреля вас, свидетели! Все свободны.
Ну конечно… Надо было сказать только это, а он, дурак старый, нагородил отсебятины! Кто, например, просил его отвечать на голос с улицы — «Придурок!»? Кто просил его после выстрела выкрикивать «Мокруха…» и «Хана»? Блеснул, называется… Марк Теренций Варрон проклинал себя за эти выходки. Отчего так тянет его все время доказывать людям, что он не попугай, бездумно повторяющий чужие слова, а существо сознательное и рефлектирующее… во всяком случае, говорящее к месту и вовремя! Пусть бы думали — попугай… пусть бы кем угодно считали, так нет же — сам все портит, инициативничает.
К концу третьего дня у дверей, за которыми он наблюдал, появились Нана Аполлоновна и Александр Тенгизович в обществе двух незнакомых ему людей.
— Сандро! — крикнул Марк Теренций Варрон и бросился вниз со своего дерева.
Он радовался так, что Эвридикина мама расплакалась:
— Не пускают тебя туда, бедный, не пускают! — причитала она, взяв Марка Теренция Варрона на руки и целуя голубую его голову в самое-пресамое-темя.
И Марк Теренций Варрон плакал тоже — усталый от бессонных ночей, от голода и, главное, от того, что слова некому сказать человеческого. Плакал Марк Теренций Варрон, плакал еще и потому, что не было у него права сидеть в КПЗ и ждать суда… А ведь это такое счастье — сидеть в КПЗ и ждать суда!
И тут он увидел пакет. На пакете презирал весь мир, повернувшись к нему спиной, уже знакомый Марку Теренцию Варрону носорог — счастливый обладатель самых модных на свете джинсов. В пакете что-то лежало — совсем немного, и Марк Теренций Варрон спрыгнул с рук Наны Аполлоновны, подошел к пакету и забрался внутрь.
— Смотрите, — сказала незнакомая ему женщина, — он уже в пакете! Кушать, должно быть, хочет…
Нана Аполлоновна, вынув из сумки печенье, раскрошила его рядом с пакетом. Но Марк Теренций Варрон даже не взглянул на печенье, давая понять, что в пакете он не за этим.
— Да он просто хочет проникнуть туда вместе с нами! — Александр Тенгизович кивнул на закрытую дверь и поднял пакет с Марком Теренцием Варроном за ручки. — Не волнуйся, дорогой, мы не оставим тебя здесь.
Да, с Сандро не пропадешь, он все понимает, этот милый, милый Сандро!
Марка Теренция Варрона долго несли, ставили на пол, опять несли, опять ставили и наконец стоящим на полу надолго как-бы-забыли. Он не шевелился, он ждал. Ждал шагов — быстрых, легких, знакомых уже почти триста лет… фредерикиных-эвридикиных — и дождался! Услышав их, ворон вылез из пакета и заковылял навстречу, не поднимая головы. Дойдя до узеньких носов темно-зеленых туфель, он остановился, устало сказал «Фредерика» — и упал замертво. Его едва удалось привести в чувство, а потом, сидя уже на руках Эвридики, Марк Теренций Варрон выслушал пересказ событий, участником которых был и он. Эвридика передала только сцену в банке — причем довольно весело, хотя веселья ее никто не разделял. Вспомнила и о том, как готовились к ограблению: покупали в «Детском мире» игрушечные автоматы и полумаски, целый день обучали Марка Теренция Варрона разбойничьему репертуару, отрабатывали тактику поведения. Со смехом рассказывала, до чего же трудно было незаметно спровадить Марка Теренция Варрона под потолок… Все это ворон знал. Впрочем, знал он, вероятно, и другое, о чем Эвридика наотрез отказалась сообщить родителям, а именно — зачем. Зачем-все-это-было-надо. -
— Просто так, — сказала она. — От нечего делать.
Нана Аполлоновна и вторая женщина, оказавшаяся мамой Петра (она приехала одна, потому что отец был болен), заплакали обе — как-по-команде.
— Марк Теренций, — вздохнул Александр Тенгизович, — ты бы хоть объяснил, что ли…
Ворон вздрогнул на руках Эвридики, склонил голову…
— От нечего делать, — твердо повторил он.
И, как ни была драматична ситуация, все улыбнулись — даже женщины, поминутно вытиравшие слезы.
— Э-хе-хе… — произнес Александр Тенгизович и погладил Марка Теренция Варрона по спине. Потом поглядел в темные, ах какие темные глаза Эвридики. — Но на суде, девочка, ты, конечно же, расскажешь все? Даже, наверное, пораньше: твоего… вашего с Петром адвоката зовут Белла Ефимовна, она должна знать. Ей положено знать, чтобы защищать вас обоих.
— А нечего знать, — беспечно ответила Эвридика. — Все так и было: от нечего делать. По глупости…
— Так не пойдет, — сказал Александр Тенгизович.
— Пойдет, не пойдет, — улыбнулась Эвридика, — все равно.
— Это вы с Петром так решили? — спросила мама Петра.
Эвридика кивнула. Нана Аполлоновна растерянно развела руками:
— Ну мне-то, мне-то ты могла бы сказать… я обещаю, что…
— Мама, — голос Эвридики был очень спокоен. — Если бы я могла сказать хоть что-нибудь — сказала бы. Но… увы.
— Как это — увы? В каком смысле — увы? Ведь вы же с Петром… не сумасшедшие, в самом деле! — Но твердой уверенности в голосе Наны Аполлоновны почему-то небыло.
— Не сумасшедшие? — спросила Эвридика и рассмеялась. — Думаю, что нет. Даже наоборот.
— Ты просто, должно быть, не в курсе, Эвридика. — Александр Тенгизович сложил руки на груди и принялся раскачиваться на стуле. — Белла Ефимовна… адвокат говорит, что в принципе все может обойтись, конечно. Тогда суд определит штраф до двухсот рублей. Но в худшем случае — ты… ты знаешь? До семи лет… тюрьмы… особо злостное… хулиганство или что-то в этом роде, вот… значит, надо объяснить что возможно…
