и хозяйственным смыслом». Лермонтов, пишет он, усвоил много дурных привычек и недостатков этой среды, но в нем существовало неодолимое нравственное отчуждение от нее и поэт:
Он обильно цитирует Лермонтова, в том числе приводит строки:
Историк считал, что «личное чувство поэта само по себе, независимо от его поэтической обработки, не более как психологическое явление. Но если оно отвечает настроению народа, то поэзия, согретая этим чувством, становится явлением народной жизни, историческим фактом».
Находясь между вялым фатализмом Востока и энергичной самоуверенностью Запада, грусть в России приняла своеобразный оттенок национальной религиозности. Поэзия Лермонтова, nncLv он, своим происхождением «тесно соприкасается с нравственной историей нашего общества». Поэтому она, имея «значение важного исторического симптома», всегда остается любопытным психологическим явлением и никогда не утратит своих художественных красот: «тома Лермонтова могут истлеть, но не постареют и сумеют быть ровесниками даже нашим внукам».
В статьях Ключевского о культуре есть ряд ценных автобиографических признаний историка. Так, в работе «Воспоминания о Н. И Новикове и его времени» он привел «библиографическую подробность из своего детства», когда в деревенской глуши, где нецерковная книга была большой редкостью, ему попались две изданные Новиковым поэмы – «Иосиф» Битобэ и «Потерянный рай» Мильтона вместе с альманахом H. M. Карамзина «Аглая» Они были в числе первых книг, прочитанных семилетним Ключевским. Любопытны и свидетельства Ключевского о восприятии им литературы. К примеру: «Не успели миновать наши школьные годы, мы только что затвердили «Онегина», как на нас легли два новых литературных впечатления, и таких глубоких, каких не оставляли в нас дальнейшие произведения русской литературы…Мы прочитали «Дворянское гнездо» и «Обломов»…Нам они показались двумя частями одной книги об умирающих. Обе пьесы – похоронные песни: в одной отпевался известный житейский порядок, в другой – общественный тип». Люди, близко знавшие Ключевского, утверждали, что Лиза Калитина была его любимым литературным женским образом. Ключевский называл Тургенева «писателем своего поколения», как, кстати, и Лермонтова – «поэтом нашей молодости». А созданный Тургеневым образ Гамлета Щигровского уезда (он «заставляет горько задуматься над странной судьбой нашей образованности, которая отрывала людей от действительности и делала их какими-то мучениками образования»[14]) Ключевский использовал и сам, читая порой от его имени свои афоризмы. В других набросках читаем: «Я много лет с великой любовью следил за его деятельностью как публициста», – писал он об И. С. Аксакове. В былые годы «мы толпами ходили слушать его на заседаниях Славянского благотворительного комитета». Или: «В произведениях Чехова не замечаешь автора, становишься глаз на глаз с жизнью, т. е. с самим собой, и думаешь, чем же я лучше их, вот этих всех людей?» и т. д.
Директору Училища живописи, ваяния и зодчества князю А. Е. Львову посчастливилось привлечь Ключевского к чтению лекций по русской истории. «Василий Осипович чрезвычайно доволен был аудиториею училища, простотою и отсутствием всякого напряжения в своих отношениях к здешним слушателям. По его словам, он не столько читал здесь лекции, сколько приятно беседовал, отдыхал в обществе молодых художников, чрезвычайно интересовавшихся историей, предлагавших ему разные вопросы»[15] – свидетельствовал ученик историка М. К. Любавский. «Сейчас возвратилась с лекции Ключевского, – записала в дневнике художница Елена Поленова. – Какой талантливый человек! Он читает теперь о древнем Новгороде и прямо производит впечатление, будто это путешественник, который очень недавно побывал в XIII–XIV вв., приехал и под свежим впечатлением рассказывает все, что там делалось у него на глазах, и как живут там люди, и чем они интересуются, и чего добиваются, и какие они там».[16] Лекции Ключевского посещали не только ученики всех мастерских и классов, но и преподаватели и маститые художники. Известно, что Валентин Серов специально приезжал слушать Ключевского, когда тот читал русский XVIII век. В стенах Училища бытовало мнение, что знаменитый эскиз Серова «Петр I» был создан под впечатлением лекций Ключевского о Петре и его эпохе. Случилось так, что последнюю в жизни лекцию В.О.Ключевский прочитал в Училище живописи, ваяния и зодчества 29 октября 1910 г.
Художники, композиторы, литераторы (например, Н. С. Лесков), артисты (среди них Ф. И. Шаляпин) часто обращались к Ключевскому за консультацией. «Если, например, какой-нибудь художник ищет тему для своей картины или не знает, как написать какие-то вещи, все обращаются к Ключевскому. Если артист хочет в своей роли сказать что-то новое, он обращается к Ключевскому (при постановке исторических пьес)», – вспоминал один из учеников профессора, работавший в те годы в архиве, куда постоянно приходил Ключевский. Архивные работники видели, продолжал он, «как много времени уходит у Ключевского на эти пустяки, разные справки и проч., как это мешает ему работать».[17] Однако сам Ключевский не находил это «пустяками», наоборот, считал своим долгом помогать желающим изучать русскую историю и ищущим в ней вдохновение: «я только не люблю, когда ко мне обращаются с вопросами специалисты: сам доходи», – говаривал он своим ученикам. То же подтверждает и композитор С. Н. Василенко – профессор Московской консерватории, основатель, руководитель и дирижер общедоступных Исторических концертов в Москве с 1907–1917 гг. В воспоминаниях он записал сказанные ему слова Ключевского, к которому он часто обращался: «Композиторам, художникам и артистам всегда готов дать совет и помощь. Но когда ко мне обращается свой брат – историк: помогите да разъясните, – не люблю. Всякий сам должен добиваться, у нас работать не любят».[18]
Многие подтверждают, что Ключевский всегда «с неизменной благосклонностью и вниманием» встречал деятелей культуры, «терпеливо выслушивал нередко наивные, а иногда и просто вздорные вопросы лиц, часто никакого представления не имевших о том, что им было нужно и делился с ними громадным запасом своих знаний, оживляя в своей речи образы деятелей минувших эпох в таких ярких образах и красках, что казалось, будто он говорил о людях, которые были его личными знакомыми. Так помогать неспециалистам он, действительно, считал своей священной обязанностью».[19]
Способствовал Ключевский и формированию строгого художественного вкуса. «Не впадайте только в излишнюю сентиментальность и не придавайте слишком много сладости рисуемым вами образам», – рекомендовал он. «Вот у нас есть талантливый художник Маковский, увлекающийся древней русской жизнью. По правде сказать, я его картин видеть не могу. Разве могли существовать такие сладкие, конфетные барышни? Русская древняя жизнь была красива своеобразной суровой красотой, приторности в ней не было». Или еще одно его мнение об опере H. А Римского-Корсакова «Снегурочка»: «Там и солнечность есть, и радость, но сладости, противной сентиментальной сладости, нет и следа».[20] Характерную мысль, высказанную им в беседе с артистом и режиссером Малого театра А. П. Ленским, записал Ключевский в дневнике: «Ленский. Невзрачная русская жизнь, прикрашенная художественной позолотой. Как человек в области искусства довольно пришлый, я говорил, что вместо того, чтобы украшать русскую мужицкую избу готическим фронтоном, не красивее ли было бы иной стильный музей опростить фасадом мужицкой избы».[21]
Вполне естественно, что многие художники, общавшиеся с Ключевским, старались запечатлеть его. Наиболее известны портреты – В. О. Шервуда и Л. О. Пастернака, литография гравера В. Матэ и рисунок О. Яковлевой.
По поводу портрета Шервуда Ключевский писал художнику: «Если задача искусства – мирить с действительностью, то написанный Вами портрет вполне достиг своей цели: он помирил меня с подлинником».[22]
Красив и выразителен портрет кисти Леонида Пастернака, и очень хороши «живые» этюды к нему, которые сам художник относил к числу лучших своих работ. «Я изобразил Ключевского, читающим лекции, в соответствии с тем, как это бывало на самом деле, в обстановке нашего училища, на фоне актового зала, среди статуй и картин, украшавших этот высокий красивый круглый зал«, – вспоминал Пастернак Портрет интересен и тем, что в нервом ряду слушателей Ключевского художник поместил своего сына – будущего поэта Бориса Пастернака. Во время сеансов Борис Леонидович поддерживал с Ключевским беседу, чтобы не исчезало естественное, оживленное выражение его лица. «Я счастлив, – писал художник, – что удалось мне' запечатлев черты гениального русского историка, оставить эту художественную память нашему народу. Смею думать, что я исполнил свой долг перед родиной написанием этого портрета.[23]
